04.12.2009 16:59
-
1036
    
  1 | 1  
 © Еваксар

ДЛИТЕЛЬНОЕ СВИДАНИЕ

«…к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь»
Экклезиаст, глава первая, стих седьмой

ЕКАТЕРИНЕ КИРИЛЕНКО 


Очень короткая повесть 




Когда вышли на плац, голубизна над головой плеснула вширь, ударила в красную черепичную крышу привратки,(1) отпрянула, заколыхалась. 


– Ур-ра! Там свобода! – Семен Ковтун, вертухай,(2) дурашливо заорал, наставив указательные пальцы обеих рук в сторону двух железных калиток. Они открылись. Одна з другой. 


И нахлынул туман. 


Неомрачённым краем сознания Иван Паскевич определил: это похоже на сомнамбулу. Антураж пустой конторы расплывался в слабом свечении окна. Из окошка в дощатой перегородке неказистое женское лицо спросило фамилию, имя-отчество. Потом рука протянула Паскевичу деньжата и две бумаги. Он расписался на одной и вернул обратно. Другая мелко дрожала перед глазами. 


Вольная… 


Он вышел из конторы и на крыльце остановился. 


Вот кадр улицы. Весна, дома в свете. Деревья, потянувшие молодого сока, – в изумрудном… 


«Люблю тебя в зелень одетой. И ветер зелен, и листья…»(3) 


Люди. Ишь ты, люди. Разнообразные. В плащах и демИ. С авоськами и портфелями. И каждому куда-то нужно идти. И есть куда идти. 


Паскевич набрал полную грудь воздуха, выдохнул и тоже пошёл. Куда глаза глядели. По асфальтированной дорожке. В город. 


Но поглядывал украдкой в сторону высокого забора из красного кирпича, пока тот не окончился. За ним – хата за хатой, жильё потянулось. Человеческое. 


О, курочка!.. А дальше, в глубине двора, – ещё несколько. 


А вот и петушок. Крылья распростёр. Будто из древности еврейской прилетел, из жилища вблизи двора первосвященнического. На забор взлетел, заголосил. К совести воззвал.(4) 


Вслух, тихо – Паскевич ответил: 


– Ты со мной, Господи. Всё будет путём. 


И туман отступил. Паскевич понял, куда ему нужно идти. 


Он вышел на площадь. Лысоголовый памятник стоял на своём месте. Всё так же. 


Привычно, не глядя на блёклый базальт, Паскевич свернул в гастроном. 


Люди. Люди. Всегдашняя очередь. Шум, смех, словесный пинг-понг. 


Могучий мужчина – лицо а ля Шварценегер – молча стоял у стойки и долго смотрел на молодую остроглазую продавщицу. А она, казалось, не обращала на него внимания – подавая взвешенные продукты покупателям, пыталась очередь исчерпать. 


Мужчина всё-таки решился: 


– А меня вы отпустите? 


– Вас? – Продавщица засмеялась. – Вас не отпущу. Ни за какие деньги. 


– Ну тогда дайте мне кусок колбасы, а то я ноги протяну от этой любви. 


Паскевич отвернулся, вышел из очереди: будет ещё колбаса, и хлеб, и к хлебу. 


Только не торопиться, 

Только не суетиться, 

Только бы не напиться 

Гадости из копытца. 


Как это там, в латыни?.. Ага, festina lente!(5) Не забыл ещё университет, недоучка? 


Свернул уже за угол, на Подгорную, и тут подошла женщина. Через десять лет. 


– Извините, вы местный? 


Конечно. В доску местный. Как посаженное дерево. 


– Да, местный… – Паскевич видел её всю и боялся поверить в реальность вИдения. Русые волосы, туго заплетённые в длинную косу, ниспадали долу по тёмному фону пальто. Большие голубые глаза, чуть прищуренные… 


– Подскажите, пожалуйста, как на автовокзал попасть. 


…Фигура и осанка – сверх ожидания… 


– Пойдёмте. Нам по пути. 


– А не подскажете, каким автобусом добраться до Паленковиц? 


Вон что! Паскевича озноб охватил. 


Господи, неисповедимы пути Твои! 


Не вспомнил, что надо улыбнуться, – как привык ещё в зоне, давно, в первый же год. Просто улыбнулся – щедро: 


– Вот так совпадение! Оказывается, мне тоже туда надо… Если позволите… – Он взял её сумку. И они пошли. Вместе. 


В виду автовокзала Паскевич спросил: 


– А вам туда зачем? 


– Справку в сельсовете взять. Муж соседки, покойный, там председателем был. Ей для пенсии надо. 


– А где же вы живёте? 


– У самого синего в мире, у Чёрного бурного моря. 


– А здесь какими судьбами? За справкой, что ли, специально? 


– Нет, не специально. Я у сестры гостила. В Сколе, в горах. 


– Так ты... так вы отсюда родом? 


– Да нет, сестра эта по Иисусу родная. 


– Так вы… – Паскевич остановился, поставил сумку на тротуар. – Так ты тоже! 


Глаза – в глаза. Она руку протянула. И он протянул. 


– Меня Катя зовут. 


– Иван. Паскевич. 





Маршрутка, выписав крутую дугу, подкатила к стоянке. Как такси. 


Они вошли и – у Ивана Паскевича глаза разбежались: не салон – иконостас. Приснодева. Никола Чудотворец. Великомученица Варвара. Георгий Победоносец. Пантелеймон Целитель. Андрей Первозванный… 


Молча – Паскевич решил: 


«Буду говорить о Тебе, Господь». – И шофёру, мужчине средних лет, уже полнеющему: – Здравствуйте. У вас тут, как в церкви: образа, образа, такие внушительные. Вы, наверно, христианин? 


Шофёр усмехнулся: 


– Не-а, я православный. 


Паскевич и Катерина переглянулись. 


– Вам куда? – Шофёр начал вовлекать их в свою тему. 


– Как – куда? До Паленковиц. – Глаза Паскевича округлились. – Это разве не рейсовый автобус? 


– Рейсовый, но машина моя. Если не будет людей, не поеду. 


– А мы что – не люди? 


– Люди, но немного… Да и машина что-то не хочет ехать. 


– Что, нет бензина? 


– Бензин есть. Зажигание плохое. 


Иван, зэк, понял. Достал из кармана деньги. Половину отпускных. 


– Вот… – протянул шофёру. 


Тот взял и куда-то спрятал. Включил зажигание. Машина завелась с пол-оборота. Через минуту они были уже за городом. 


Ехали по весенней парной земле, между озимей и лугов. Плыли по узкой протоке в лесу, между зелёными берегами. Взбирались по склону холма к редким облачкам в вышине. 


Паскевич жадно смотрел в окно. 


Нет, «не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием».(6) 


Лес, лес, прогалина, охваченный лесами холм. 


«…И ветер зелен, и листья. 

……………………………………………… 

И конь на горе лесистой…» 


На горе, на горе… лесистой… в зелень одетой… По косогору вниз мальчишка бежит. К обрыву. Долго-долго… Мать – молодая, в вышиванке – гонится следом… «Іванку!..» «Ів-ва…» 


Догнала. У самого обрыва. Схватила, руками обвила, в плечо лицом уткнулась. И он тоже – в её волосы, в запах любистка. Голову её рукой обнял… 


Маршрутку тряхнуло на ухабине – Иван открыл глаза. Увидел. 


Катерина не проснулась. Голова доверчиво улеглась у него на плече. Рука, расслабленная, – на коленях у него. 


Смежая веки, подавил дрожь внутри. 


Нет, это не приснилось. Это и есть свобода. Её тёплое лёгкое дыхание – в шею, внутрь. Не потревожить бы… 


Свернули к Паленковицам. На просёлке опять затрясло. Дробно, непрерывно. Не дорога – мелкий бес. Катерина проснулась. 


– Ой! – Убрала руку, встрепенулась, волосы поправила. – Извини, Иван. 


– И не подумаю! – Улыбнулся и про себя договорил: «Благодарить надо. Тебя. И Бога – за то, что послал…» – Ты помнишь, Катя, песню: «Дорогие минуты нам Бог даровал»?(7) 


Она помнила. Она поняла. Вся засветилась изнутри. На мгновенье. И погасила улыбку. 


– Потом, не здесь, я спрошу тебя… о многом. И ты мне расскажешь, ладно? 


– Думаю, надеюсь, что времени нам хватит... – Посмотрел в её теплые глаза. Они согласились. 


Помолчав, она спросила: 


– Ты из-за меня поехал? 


– Да. – Сказал тихо, но она услышала. 


Вдали, за излучиной реки, показались Паленковицы. 


Те же? Такие же? 





Они подошли к незнакомой улице. 


Здесь он родился и вырос. 


Первые шаги. Первопуток. Хаты сбросили с себя солому и гонт.(8) Покрылись красной черепицей. Кое-где выросли молодые особняки, принаряженные декоративным кирпичным одеянием. 


Но на повороте к сельсовету всё ещё стояла одна знакомая, выморочная. Жаловалась на старость, на сиротство – дверь, висевшая на одной петле, колеблемая ветерком, издавала жуткий тихий скрежет. Травой запустения поросло подворье. 


В хате жила когда-то вдова героя войны. Бездетная. Сыновья, один за другим, ушли в армию, да там и остались, оставив мать куковать-доживать в этом ветхом родовом гнезде. Да... ревностная прихожанка была, и, видно, давно уж переселилась на погост.(9) 


«Ой, на цвИнтарі живучи, не наплачешся, тож мовчи».(10) 


Давно, в детстве, слышалось это. Поговорка такая. Или песня? 


«Этот стон у нас песней зовётся…»(11) 


Иван вздохнул, посмотрел на Катю, медленно идущую рядом. Комок тревоги подкатил к самому горлу. 


Откуда? Почему? 


Пронзительное ржание донеслось из-за поворота: резвый стригунок перебегал дорогу. В призакатном плеске солнца пегая масть отливала бронзой. 


Иван посмотрел вслед убегающему. Там, на спуске к реке, стояла когда-то конюшня. И был день: вуйко(12) Богдан подсадил небожа,(13) нога вошла в стремя – и, о, – не высказать этого! – далёкие холмы качнулись легонько, и вся она, вся, в зелень одетая, объятья распахнула. 


– Ещё далеко? – Катя спросила. 


– Видишь вон тот дом? 


– Да. 


– Там теперь сельсовет. 


Сель-со-вет. Дом почти не изменился. Только время, ненастное, домешало бурый оттенок в красный цвет кирпича. Да крышу кое-где подлатали новой черепицей. Да вывеска появилась над входом: знайте и помните – учреждение здесь. 


Из парадной двери женщина вышла. Сделала шаг, другой. Установилась на крыльце. Серьёзная. Статная. Монументальная. Вся из себя государственная. 


Паскевич не решался подступиться. Катя поставила ногу на нижнюю ступеньку. 


– Вы ко мне, молодые люди? – оттуда, с возвышения. 


– Может, и к вам. Скорее всего, к вам... – Катя не договорила. Выжидала. 


– А в чём дело? 


– Нам справка нужна. Муж соседкин, Демьянов его фамилия, был когда-то здесь председателем сельсовета. Здесь и погиб. Как говорит соседка, на боевом посту – в кабинете. А... а вы теперешний председатель? 


– Я та, которая вам нужна. Я секретарь сельсовета. Краснощёкова, Людмила Петровна. 


Катя обрадовалась: 


– Вот и хорошо. Меня Катя зовут. А его, – в сторону Паскевича головой повела: – Иван. 


– Н-да... – Людмила Петровна взглянула на Паскевича мельком. – Боюсь, молодые люди, что не совсем хорошо получается. Бумаги все за прошлые годы в архиве. А он в подвале. А подвал на замке. Ключи – у Свиридовны, уборщицы, а Свиридовна в город уехала, к сыну.Только завтра вернётся. 


– Что же нам делать? – Катя поднялась на вторую ступеньку. 


– Завтра я посмотрю бумаги и выпишу вам справку. Вам придётся у нас переночевать. 


– У вас? А где это? 


– Как – где? – Ответственный работник – секретарь слегка обиделась. – У нас тут гостиничная комната есть. 


Катя и Паскевич молчали, каждый по-своему. Людмила Петровна взглядом их накрыла. 


– Пойдём! – Не пригласила – бросила слово пришельцам. Просителям. Отрывисто, резко. Как вертухай. И пошла в дом, не оборачиваясь. Катя – за ней. Иван посмотрел им вслед. 


Минута, исполненная десятью годами, истекала медленно-медленно. Он не двигался. Молчал, молчал. Молился. Чтобы порог переступить. 






Тепеь уже не детская – надпись на двери: секретарь. 


В углу как стоял, так и остался дубовый шкаф. 


Его занесли, установили, чтоб не шатался, батько сказал: «Іванове й Миколине багатство тут буде. Неоціненне – книжки». 


Бумажной требухой полки теперь завалены. Папки. Подшивки. Журналы. И, наверное, отчёты, отчёты… 


И стол у окна. Высокий, двутумбовый. Вместо двух кроватей, Мыколыной и… 


– Документы у вас есть? – Вопрос оттуда, из-за стола, – секретарь спросила. И ответила сама себе: – А ладно, не надо. На вас посмотреть – сразу видно: пара. 


– Нет, почему же? – Катя блестящую красную книжечку достала из сумочки. – Вот, пожалуйста. 


– «Со-юз художников эс эс эс эр». – Людмила Петровна прониклась благоговением: – Нечасто гостят у нас люди искусства. – Отдавая книжицу, слегка поклонилась даже: – У меня, знаете, сынок тоже художником хочет быть. Рисует – где только может. На стенах начинал, пастиком. А нонче в альбо-омах – бурёнок, поросят. Я ему говорю: давай нарисуй голубя, лебедей. А он: нет, мама, от поросят больше пользы. Малый ишо, семь годков, а всё понима-ат… 


Катя кивнула, улыбнулась. Одобрила: 


– Вы знаете, я очень люблю детей, особенно художников. А если анималист – ну, который свинок рисует или овечек – просто умиляюсь. Завтра пусть ваш сын принесёт сюда рисунки – я посмотрю. Может, подскажу что-нибудь. 


– Хорошо. – Людмила Петровна поднялась. – Вот вам ключ от нашего люкса – последняя дверь по коридору. А я ухожу. Вы уж извините, дверь парадного снаружи запру. На улицу можно через заднюю выходить. Пойдёмте. 


Распрощались, и секретарь ушла. 


Иван и Катя прошли в гостиничную. 


Ничего здесь не изменилось. Паскевич стоял у порога и не мог двинуться дальше. 


– Что такое, Иван? – Катин голос – как журчанье родника. – Что с тобой? Что случилось? 


– Ностальгия. Ты… ты знаешь, где мы сейчас? 


–Иванко, тебе нездоровится? 


– Не то слово. Как можно себя чувствовать в доме, который был когда-то родным и… остался родным, но в чужие руки, в лапы чужие попал? Знаешь, где мы?.. В спальне родителей… моих родителей… 


– Я не знаю, что тебе сказать… – Голос её задрожал. – Давай помолимся и послушаем, что нам Иисус скажет. 


Опустились на колени. Паскевич глаза закрыл. Чтоб из комнаты уйти к своему Господу. Губы зашептали чуть слышно: 


– Мой Отец, Спаситель мой, услышь меня, Господи! Удали эту боль, уйми тоску мою. Она удаляет от Тебя. И сердце мне жить не даст. Будь милостив, Господи. Дай силу прожить эти несколько часов. Здесь, но только с Тобою, с Тобою. Дай руку мне, подними меня. 


И встал на ноги. И Катя встала. И тихо сказала: 


– Аминь. 


– Да, Господи, благодарю Тебя. – Паскевич вздохнул. Воздух зашатался – тяжесть из груди – мотыльком, лёгким, невесомым, выпорхнула – в окно вылетела, в ночь. 


И – как такое могло наступить? – голод заворочался внутри. Последняя, утренняя, пайка в тюрьме весь день поддерживала и вся изжилась к вечеру. Как же теперь? Зря ты, мужик, ничего не купил в гастрономе… 


– Иван… 


– Да? 


– Давай будем ужинать. И беседовать. 


Паскевич виновато посмотрел на Катю. Она не ответила взглядом – склонилась над сумкой, выкладывала на стол сыр, колбасу, булочки, ещё какую-то аппетитную снедь. 


Невольно – у Ивана вырвалось: 


– Какая роскошь! 


– Слава Богу! Поблагодарим Его. 


Паскевич ладони сомкнул и сказал Иисусу: 


– Благослови, Господь, этот твой дар. Ты посылаешь то, на что мы и не надеемся. Катя и я благодарим Тебя. За всё, Господи. Аминь. 


– Аминь. 


Давно забытый вкус ветчины, домашней, с дымком. Нежный сыр. Ежевичный морс… Откуда всё это? Откуда такая Катя, скажи, Господи! От Тебя? 


Катя светилась покоем изнутри. Тихо-тихо. И ждала. И всё же спросила: 


– Ну как? 


– Как на длительном свидании. 


– На каком? На длительном? 


– Знаешь, я сегодня из тюрьмы вышел. Ты, может, поняла это… 


– Нет. Я же тебе сказала: я о многом хочу тебя расспросить. 


– Я сам расскажу. Зэкам один раз в полгода свидание дают. Длительное называется – аж на трое суток. А бывает, только на сутки, но всё равно длительное. Приезжает кто-нибудь из родственников. Понятно, что прежде других жена. Вкусную всячину привозят – сами не едят, для нас берегут… 


Ко мне никто не приезжал. Родители умерли, когда я срок тянул, я у них поздний. А дом, вот этот, где мы сейчас с тобой как гости, брату завещали, а он был на Кубе, дом за бесценок продал, а потом и погиб там. Так что некому было ко мне приезжать. Но однажды я ухитрился побывать у друга на свидании. Это не так, как если к тебе самому приезжают… 


Глядя на Катю, Иван отпил из стакана морсу. 


– Ведь не только еду, сытную хавку,(14) жена привозит зэку… 


– А… – Преодолев несознаваемое сопротивление внутри, Катя проговорила: – А жениться нельзя было? 


– А кто пойдёт за такого? 


– Ну… знакомые были у тебя, не сомневаюсь. 


– Были, я тогда на первом курсе учился, на филфаке, и… была одна. Вроде как и не было. Меня за неё побили. Жестоко. Я упал, они стали уходить. Я вскочил, схватил камень, догнал их и самого ненавистного – в затылок!.. 


Потом она приходила на следствие – вызывали. А на суд не пришла – не вызвали. Теперь, если бы стал рисовать её по памяти, – не сумел бы. Земляки говорили – замуж вышла. Двое детей. Всё, как у людей... 


– Иван, а ты рисуешь? 


– Да, карандашом, тушью. 


– По памяти? С натуры? 


– И по воображению. То, чего нет перед глазами… 


Катя улыбнулась: 


– Но что оживает в сознании… – Спросила она или продолжила? 


– И что оживляет сознание. – Иван улыбнулся. Чуть-чуть грустно: – 

Иисуса – думаю о Нем постоянно – нарисовать не могу, никак не получается… 


– А образ Его представляешь? 


– Да, я вижу Его. 


– А где Ты с Ним встретился? Впервые… 


– В Евангелии. Когда оно ещё под запретом было. Один человек, верующий, оставил, когда срок отбыл… 


Помолчал, потом выдохнул: 


– Тех, кто чем-то похож на Иисуса, тех рисую… 


Катя встала из-за стола, посмотрела на Паскевича. В глаза: 


– Меня можешь нарисовать? 


Молча – губы имя спели. Вылепили имя. 


– Могу… 





Лунный свет размыл следы кощунственной порубки. 


Эскизы немногих оставшихся деревьев творили былой образ. Перед глазами сад вырастал. Тот самый, привлекающий взгляд. 


Присмирел в ночи, увитый молочным свечением луны. Душу приветил. Звал к себе. Чтоб выжить. Чтоб расцвести. 


«Ничего я не могу. – Паскевич сжал зубы, чтоб не завыть. – Не хозяин я здесь. Прости…» 


Отвернулся, ушёл в дом. 


Катя спала. Одеяло едва прикрывало ноги. Свет ночника – тёплый, непрестанный – обливал её, купал. Иван склонился над ней, коснулся рукой плеча. 


Она пробудилась, мягко отвела его руку: 


– Не надо. Не надо брать то, что на поверхности. – Смотрела с такой лаской, что Иван поперхнулся, закашлялся. Потом проглотил лёгкую досаду, спросил: 


– Ты будешь моей, Катя? Я люблю тебя. Я люблю тебя уже десять лет. Десять лет я видел тебя такую, как теперь. 


– Как же это, Иван, – не видя меня, никогда, и – видел? 


– По воображению. Но теперь благодарю Отца за то, что натура превосходит воображение. 


– Знаешь, смотрела на твой рисунок… 


– И что? 


– Неужели я такая?.. 


– Какая? 

– Ну… небесная. 


– Такой я тебя вижу. 


– Минуту назад ты видел меня другой. 


Иван опустил голову, глаза – долу. 


Катя зашептала, громко-громко: 


– Иванко, я тоже тебя люблю. Но давай попросим у Отца благословения. В церкви. 


– Конечно, Катруся. Ведь Иисус говорит нам с тобой: «без Меня не можете делать ничего».(15) Ты извини меня за минутную слабость. 


– А с Ним, с Иисусом… будет то, что нам и не снилось, правда, Иванко? 


– Да, Катя, да! Мне уже за тридцать, уже детей пора иметь… 


– Всё будет, Иванко, и дети. Если Бог пошлёт. 


– Хлопчика? Я хочу хлопчика. 


Катя засмеялась: 


– Даст хлопчика – будет хлопчик. 


– Вихрастый? 


– Такой, как ты! Вихрастый, конечно. Темноволосый. 


Паскевич помрачнел: 


– И… И где же это всё будет? Здесь места нет нам. Только эта ночь – наша. 


– Не печалься, Иванко. У меня есть дом. У самого моря. Папа с мамой оставили. Папа очень любил её. Она, когда меня рожала, умерла. А папе без неё в Киеве не жилось, он оставил профессуру, и мы переехали в Крым, и стали жить: папа, бабушка и я, и когда бабушка умерла от старости – мне тогда было двадцать лет, – папа умер от инфаркта и тоски, он ещё нестарый был, пятьдесят восемь лет. 


– Родная ты моя! – Паскевич раскинул руки. 


– Подожди, Иван. Подожди. Ты не всё ещё знаешь. Я люблю тебя и поэтому надо сказать всё. Я была замужем. 


– Да? И что? Где он? 

 

– Он... Он был. Он был красавец мужчина. Породистый. Он карьеру сделал. За внучку министра отдал себя – взамен за карьеру – при живой жене. Развод уже потом оформил, три года назад, когда моя последняя выставка, мягко говоря, не имела успеха... И с того времени – никого у меня. 


– До нынешнего дня. – Иван присел на кровать. Рядом с Катей. Обнял, легонько, осторожно. – Я люблю тебя. Бог видит и знает это. Ты моя. 


– Да. – Она сняла руку с плеча, положила на его ладонь свою. – Ты знаешь это, Господи. Потому что мы Твои дети… 


За окном, в глухой ночи, запели первые петухи. 





…Точно, лязг железа. Засов гремит. Вертухай барак отпирает. 


– Вставай, Иванко… – Катина рука на плече. – Нам пора. 


– Да?! – Паскевич вскочил. 


Нет, это не барак. Это та же спальня. Родительская – в прошлом. 


Гостиничная теперь комната, в сельсовете. Поскорей отсюда!.. 


Они зашли в секретарскую. Людмила Петровна поднялась навстречу: 


– Доброе утро. Справку я уж выписала вам. 


– Хорошо, спасибо. – Катя слегка поклонилась. – Не знаю, как благодарить вас… А где же ваш сын? Где рисунки? 


– Он сделал из них кораблики. Я уже художник, говорит, а теперь буду моряком. 


– Ну что ж… – Катя усмехнулась. – Счастливого плаванья! Семь футов под килем! А мы будем прощаться с вами. 


– А вы у нас не погостите ещё? – Людмила Петровна посмотрела в окно. – У нас тут чудесные места есть. 


– Да нет, хватит, нагостились. – Паскевич прокашлялся. – Нам пора. 


Чуть не обмолвился: пора на выход. Как после длительного свидания. 


На улице, как только вышли из дома, голубизна с высоты резкой болью в глаза врезалась. Где-то совсем недалеко запоздало заорал петух. 


Пыльная улица, со вчерашнего дня узнаваемая, вела прямо в город. Обратно. 


Паскевич шёл медленно, опустив голову. Катя молчала. 


Маршрутка уже стояла на остановке. Ожидала. 


Вошли. Уселись. 


Свирепым рычаньем двигатель заглушил галдёж окружающих. Тронулись, поехали. 


Паскевич не смотрел в окно, сомкнул веки. Катя прижалась к нему. Зернышко, запавшее ночью в душу, проклюнулось, проросло, цвет пустило. 


– Ой, Иванко, мне так тревожно, не знаю – почему. – И в ухо: – Не надо было нам ТАК. Мне не надо было ТАК… ночью. Хороший ты мой… 


Руку – ей на плечо, к себе эту душу!.. 


– Успокойся, моя славная. С нами Бог. 


Но трясло, трясло – почти до самого города. Старый мотор захлёбывался, кашлял, но работал, до конечной дотащил без остановок. 


Скамья у входа в автовокзал была пуста. Иван поставил сумку, посмотрел на Катю: 


– Я отлучусь... 


– Иванко! Вовращайся поскорее... 


– Вернусь!.. – Уже издали. Удаляясь... 


Какое богатство развернулось на этом рыночке! Стихийный, а сколько всего тут! Нежная брынза. Творог с прожелтью масла. Зелень... 


И тюльпаны. У человека несомненно восточной наружности. Яркие, зовущие. 


– Мне три. 


– Жёлтые? 


– Вот эти. Красные. 


– Десят рублэй. 


– Вот, возьмите, пожалуйста. 


Восточная наружность благодарно поклонилась. Умеют же люди быть обходительными! Когда это нужно. 


Нужно... Ещё огурчиков нужно. И ещё... 


– Ой, що ж це діється! – Тётка рядом, чуть слева, завопила отчаянно: – Украли! От тільки були, от зараз були гроші – і нема вже! Люди, людоньки!.(16) 


Базар в одно мгновение объединился общим любопытством. Внимание сотен глаз сосредоточилось на площадной мистерии, непридуманной и нежеланной для Паскевича. Он подался в сторону. 


Но в следующее мгновение возник откуда-то цветной.(17) Будто из-под земли. Будто в скверной пьесе. Но – не вымысел, не призрак. Наяву. 


– Стой! – За руку схватил. – Я давно за тобой наблюдаю, парень. Пойдём. – И притихшей тётке: – Вас, гражданка, тоже попрошу пройти за мной. 


Пошли, так пошли. На другую сторону улицы. По брусчатке, выложенной веером, гладко отшлифованной. 


Да, Господи, пророку Ионе не удалось. А теперь, в эту минуту, может быть, удастся? 


Иван резко дёрнул на себя мента, вывернулся из-под него и к браме побежал – близкой, открытой. 


Мелькнула сбоку тень какая-то. Тюльпаны на тротуар упали, лепестки рассыпались. Сознание взрыв потряс, ослепил. 


Глухие удары из потусторонней жизни чёрными пятнами расплылись по лазоревому плёсу морской лагуны. В воде тонул мальчишка. Тёмные, замытые водой волосёнки. Ручки, машущие к берегу... 


И вдруг явилась Катенька, Катруся. С рисунка, с экспромта. В воду бросилась. И вода затопила всё-всё. 





...Окатила холодом. Переменила. Промыла и открыла глаза. Заставила посмотреть: 


на потолок, подёрнутый копотью, и на лампочку в углу, за решёткой, 


на дымный свет, 


на окошко в двери, шестиугольное. 


Да, чрево кита. Но другое. И Ниневия другая ожидает. Другого пророка. 


И себя оглядел. Заставил подняться с цементного пола, сел на грубую плаху лавки. 


«Господи, мы попались. Мы вернулись, Господи. По Твоей воле... Господи, Господи, а Катя? Где она? Ведь и адреса нет. Думали, отправляемся в гнездо уютное, домой...» 


«Спокойно, Иван. Ты вошёл в покой Божий. Не заботься ни о чём. Я Сам обо всём позабочусь». 


Неожиданный скрип царапнул кожу – открылась дверь. 


Цветной, уже другой – кряжистый, державный – нарисовался в проёме. Грассируя баритоном, пригласил: 


– Пожалуйте к барьеру, сэр. В дежурку. 


За ограждением, на возвышении, ответственный лейтенант вылавливал криминал из разложенных на столе бумаг. 


– Паскевич Иван Андреевич. – Не отрывая глаз от стола: – Освободился из колонии усиленного режима. Когда? Ах, вчера. – Орлиным оком в Ивана впился: – Недолго музыка играла... 


Вертухай – за спиной, наготове – угодливо-подобострастно поддакнул-подпел: 


– Недолго фраер танцевал! 


– Я знаю вашу песню, Иван Андреевич, – ты, конечно, ни в чём не виноват! – Лейтенант улыбнулся. Приветливо, сладко. – И тем не менее – будешь сидеть. По статье сто сорок, части второй. За карманную кражу. Гражданка Прищепа, у которой ты украл кошелёк, показала, что в нём было восемьдесят пять рублей. Столько же обнаружено у тебя в кармане. В одном. А в другом – какая-то мелочь. За эти восемьдесят пять рубликов заплатишь пятью годами. 


– Пять лет – не вечность, гражданин начальник. – И беззвучно – Иисусу: – Вечность, Господи, – с Тобой...» 


– Ясное дело. Тебе не привыкать. Лейтенант опять заглянул в бумаги. – А, так ты ещё и местный! 


– Да, гражданин начальник. Из мест лишения свободы. 


– Туда же и отправишься. – И вертухаю: – Уведи его. 


– Одну минуту, гражданин начальник! 


– Что такое? 


– Мы, наверное, больше не увидимся. Я хочу вам сказать: Иисус любит вас, мой Иисус. 


– И что с того? 


– Вы познакомьтесь ближе с Ним – и поймёте. 


– Да? Ты правду говоришь? Но тебе же нельзя верить. 


– Мне – не надо. Вы посмотрИте – как в Евангелии. Внимательно, без предубеждения, тогда, я надеюсь, поверите. 


– Пойдём. – Тяжесть легла Ивану на плечо. 


Они пошли по длинному коридору, милиционер и Паскевич – перед ним, не впереди. 


===== 

(1) строение при входе в зону, куда помещают вновь прибывший зэков. 

(2) надсмотрщик (арго). 

(3) Ф. Г. Лорка. Сомнамбулический романс. 

(4) См.: Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 57 – 75. 

(5) спеши медленно (лат.) 

(6) Экклезиаст, гл.1, ст.8. 

(7) Песнь возрождения, М., 1999, №679. 

(8) дранку (укр.) 

(9) здесь: кладбище возле храма. 

(10) Ой, живя на погосте, не наплачешься, значит – молчи (укр.). В.И. Даль приводит российское соответствие єтой поговорки (песни?): «На погосте живучи, над покойниками не наголосишься». 

(11) Н.А. Некрасов. Размышления у парадного подъезда. 

(12) дядя со стороны матери, брат матери (укр.) 

(13) племянника (укр.) 

(14) еду (арго). 

(15) Евангелие от Иоанна, гл. 15, ст. 5. 

(16) Ой, что ж это творится! Украли! Вот только были, вот сейчас были деньги – и нет уже! Люди, люди!.. (укр.) 

(17) милиционер, но не в зоне, а на свободе – так называемой (арго). 



© Copyright: Евген Аксарин, 2008 



Эстония, 2008

Візьміть участь в обговоренні

+++ +++
  • Зберегти, як скаргу
Не знайдено або поки відсутні!