Украинские вакации
часть 2Чья-то покровительственная рука мягко, но безапелляционно и категорично обняла Франческо за плечи. Итальянец, вздрогнув от неожиданности, обернулся вопрошающим лицом своим — пред ним светились добрейшей улыбкой веселья две полупьяные рожи Миросиных братьев; впрочем, в своём одиночестве Франческо был рад и им. С неумолимой решимостью и настоятельной любезностью, которую только можно было предположить в услужливо охмелелых братцах, они под руки поволокли вначале легко упиравшегося, а после и вовсе безвольно обмякшего "цыганчука" к козацькому столу26. Здесь был наполнен чуть ли не с верхом и залит чуть ли не с силой в кривящийся итальянский рот широченный бокал доброй украинской горилки. В качестве закуски были предложены солёный огурец да мидия, от жары бесформенно разлезшаяся на дне ракообразной тарелочки. Итальянец, имея великую надежду, что на этом маленьком испытании иссякнут мирволивые устремления уже изрядно шатающихся братьев, с великодушным снисхождением благородства отказался от угощения и вежливо растянул губы в предположительный род некоей приятно благодарственной улыбки.
Однако именно в этом заключалась очевиднейшая ошибка несчастно наивного нашего героя. Неясное, превратно истолкованное значение этой жалкой улыбки подвигло братьев на повторение во второе и в третье бокала с горилкой да солёного огурца, да всё той же истерзано-распростёртой мидии на дне уже знакомой читателю тарелочки.
Почувствовав после третьего подхода сильное головокружение и внезапную сонливость, Франческо освободился наконец от дружеских объятий радушно навязчивых братьев и слегка плутающим шагом немедля спешил вернуться в мирную гавань покинутых столов, стульев, матово-коричневых плиток и ножей с костяными черенками.
Франи становилось всё хуже. Всё смешалось пред страдальческими очами его в чудовищном вихре бликов, звуков, танцующих пар, плиток, столов, чашек, салатов, ножей и лезущих со всех сторон, просто в душу, приязненно улыбающихся, полупьяно отвратных рож Лауриных братьев. Уже скверно расстроенное воображение его рисовало фантасмагорические картины, одну ужаснее, ещё ужаснее и страшнее другой, уже итальянец готов был невесть от чего прятаться, хотя бы даже и под стол, уже ему чудилось, мерещилось нечто нестерпимо гадкое, мерзкое и до отвращения... но внезапно, что-то как-будто мелькнуло перед ним, что-то как-будто опрокинуло его... взгляд очей его... самоё его душу... и чудесным образом всё вдруг изменилось, всё вдруг обернулось, всё зазвучало какой-то почти кантатой, почти торжественной ораторией, светлой и радостной, почти хвалебным гимном, почти ликующей, восторженной песнью, песнью высокого счастья и отрадного блаженства...
Однако же, положа руку на сердце, надо бы признаться, что Франческо и по сей день не может толком объяснить, что же ему тогда зазвучало, что именно ему пригрезилось, что так дивно взволновало и подвигло к изъявлениям самым искренним и нежным...
Наконец распрощавшись с молодцеватым хлыщом, к столику вернулась Лаура. Завидев её, Франческо скривил горестно приветственную гримасу, воодушевлённо заскулил и слёзы, обильные слёзы, слёзы искреннейшего счастия брызнули из глаз его... Франи был мертвецки пьян, пьян так, как никто и никогда до того ещё не бывал пьян, по крайней мере, нашего героя истово в том убеждала возлюбленная, его Лаура, а не доверять Лауре, сколь может заметить сметливый читатель, у Франческо, да и у сметливого читателя также, не было и нет ни малейших оснований.
Найдя итальянца в столь однозначно плачевных обстоятельствах, Мирося незамедлительно воспылала гневом самым неистовым и праведным к бесчестным искусителям, виновникам Франческового несчастия. Излив пылкое неудовольствие своё в выражениях замечательно кратких, сильных и ярких, Мирося потребовала незамедлительной эвакуации безупречно осчастливленного Франческо.
Итальянец, плохо соображая, зачем неугомонные братья вновь, под руки, но теперь с гораздо меньшей предупредительной любезностию, куда-то влекут его, зачем запихивают в старенькую, неоприглядного цвета "Шкоду" и куда они с Лаурой несутся в ночь по разухабистой, тряской дороге, таинственно ухмылялся многозначительнейшей улыбкой знаменитого Леонардового полотна. Было весело и легко, торжественно и чудно.
Ежеминутно, перехватывая дух и вжимая Франческо в сиденье, машина пружинисто-мягко и резко подскакивала вверх, будто примеряясь, будто пробуя силы, чтобы затем, сильно оттолкнувшись, враз и наверное взлететь к облакам, к ярким и частым звёздам, к тонкому месяцу, вздумавшему взапуски состязаться с нею в скором беге.
Толчки становились всё чаще и сильнее, будто ловкий казак, танцуя вприсядку гопака27, начал быстро вскидывать ногами, — одну за другой, раз за разом, быстрее, быстрее и ещё быстрее прежнего. Огни встречных машин с коротким жужжанием мгновенно проносились мимо, картины мелькавших за окном пейзажей уже не вылезали неправильно торчащим, вырвавшимся к дороге страшным кустом или чудовищно наклонившимся деревом, но сливались одной, обступившей эту дорогу по краям, несущейся прочь, за спину, дальше прочь чёрною, неразличимо чёрною стеною кустов, деревьев, столбов, строений и дорожных знаков.
О Русь! Что может быть прекраснее этого стремительного движенья! И какой вдруг и нечаянно хвативший лишку итальянец не любит промчаться в тряском, бешеном беге твоею широкой, вольготно разбитной дорогой! О Русь! О удаль и свобода, о правда и сила, о краса и нежность, о моя Киевская Русь! Русь казаков и булавы, Русь вольности и прав, Русь гетманов и сказаний, Русь кобзарей28 и их певучих дум! Русь чернобривых и вышиванок, Русь моторных парубков и молодецкой славы, Русь вишнёвых садочков, белых мазанок, калины у окна и проникновенно запечальной, пронизывающей самое сердце и душу, голосисто раздольной, протяжной и прекрасной украинской песни! О моя древняя, пробивающаяся чрез века забвения и кровавого морока, чрез глушь глумливого унижения и скверну раздора, светлая и святая Киевская Русь! Не так ли и ты мчишься окольной тряской дорогой, чтобы вырваться, наконец, на широкий, прямой и ровный путь, где, распри позабыв, ровней суждено тебе прилепиться к великой и дружной семье равных меж собою народов, дабы единой, могучей и смелой общностью человеческого братства продолжить этот бесстрашно неукротимый, вечный бег?!
То, как они добрались домой, как Франческо раздели и уложили спать, — наш итальянец помнил худо. Но очутившись в постели, Франи быстро забылся тем тревожным, ярким и предчувственно провидческим сновидением, на которое способна только лёгкая и живая натура непьющего итальянца (итальянца, выпившего нечаянным манером сряду и вдруг три добрых стакана украинской горилки).
И снилось ему, что плывёт он в резьблёной вычурным узором чуть ли не древнескандинавской ладье, дивно украшенной по бокам хитро разрисованными щитами да боевыми топорами, и высокий нос этой ладьи, надменно развернув круто выгнутую чешуйчатую шею свою, воздымается в виде главы сказочного чудовища. И страшно несёт чудовище в высоте поднебесья эту главу, с ужасно бесовской гордынею выпучивая огромно красные свои глаза и жадно оскаливая хищную пасть.
И виделось Франи, что вполне довольный собой и этой ладьёю он лежит, счастливо облокотясь, посреди неё на пышных атласных подушках с кистями да цветастых венецианских коврах с бахромою, и кипят вокруг него золотые, полные соблазнительнейшего пития чаши, и тучно теснятся громоздко наполненные невиданнейшей снедью, марокканской чеканки блюда, и на всём будто некий рассветный туман, будто некий таинственный покров, будто нега забвения и безмолвного очарования, и девы, полуобнажённые девы, девы рая, блистая сквозь лёгкое убранство почти полупрозрачных одеяний своих сладострастным обольщением трепещущих и упругих персей, чувственных чресл и волнующе зазывающих рук, вьются вокруг него, Франи, в истомно пламенном, неистовом и упоительно безумном танце, танце вожделенного бесстыдства и мучительного желанья...
И протягивает к ним Франческо руку, и почти касается лёгких одеяний их, и вдруг... чудесным образом оказывается в своей маленькой пиццерии среди множества ликующе воодушевлённого люда, — и всё это давнишние посетители, и всё это старинные завсегдатаи, всё это добрые знакомые, жаждущие видеть его, Франи, шеф-повара славной пиццерии. И громогласно, искренне и радостно, звучит шумом многоголосого рёва: Viva Frani29! И окружён Франческо со всех сторон приязненно улыбающимися ликами, и поднимаются в его честь бокалы полные первоклассного пива и драгоценно изысканнейшего итальянского вина, и на всём блеск восхищённого возбуждения и гостеприимного празднества, всё кипит весельем и новизной, волненьем и ожиданием. И все хотят видеть его, Франи, все желают поздороваться, облобызаться или по меньшей мере дотронуться до него, как до человека, совершившего невиданнейший доселе в истории города (да нет — всей великой Италии!) подвиг.
И вот сам Фердинанд, хозяин досточтимой пиццерии, посреди зала дружески принимает Франческо в свои широкие объятия, с почти отеческими чувствами, чувствами гордости и короткого знакомства, лобызает в обе щеки и, требуя внимания почтеннейшей публики, значительным, раскатным голосом возглашает: "Подайте лобстера!"
И наступает гробовая тишина, и всё замирает, всё умолкает, будто испугавшись, будто выжидая чего-то... И вдруг все находящиеся в пиццерии, давнишние посетители, старинные завсегдатаи и просто незнакомый люд, заслышав ужасающе резкий и надрывно нарастающий, исходящий будто из преисподней нестерпимый звук чудовищной трубы, внезапно подхватывают с шумом великого воодушевления и нетерпения: "Лобстер, лобстер!" И тут же, будто по чьему-то волшебному мановению, несут широкое блюдо, и на нём... лежит, смиренно поджав под себя многочисленные тонкие ножки, обильно политый соусом и искусно приправленный затейливым разнообразием пикантно изощрённейших пряностей невиданной величины лобстер. Но вместе с тем Франческо видит, что лобстер — это вовсе не лобстер, вернее, что это лобстер, только как бы одновременно и Лаурин брат — Дмытро. И лежит он, выпятив тучное гузно и прикрываясь сзади претолстым шлейфом хвоста. И тяжело сложил он пред собою заместо рук — две громоздко преогромнейшие клешни. И на лоснящеся закоптелом обличье его застыла в окаменелой твёрдости панцирного покрова самодовольная улыбка, улыбка мирволивого удовлетворения и дивного счастья. И несут блюдо просто пред Франи... и тут, внезапно хитро извернувшись и ловким манером вскинув всеми парами тоненьких ножек, Дмытро, оказавшийся весьма расторопным и прытким лобстером, хватает огромной своею клешнёю Франческо за плечо (причём от лобстера Дмытра нестерпимо смердит горилкой и ещё чем-то дрянно особенным и непередаваемо скверным, именно тем, чем смердит от человека, всю ночь предававшегося обряду обильного возлияния и неистового обжорства). Схватив Франческо преогромнейшей клешнёю своею, Дмытро и тянет, и рвёт, и пренемилосерднейше тормошит...
Итальянец, очнувшись от сна, с трудом открыл тяжёлые свои веки, — пред ним, судорожно вцепившись в плечо, стоял пьяно шатающийся Дмытро. Стэпан также имел честь находиться рядом, но от недостатка покинувших его сил, он принуждён был тихо и непрезентабельно примоститься на полу рядом со знакомой читателю, печально покосившейся печью тёмно-коричневого цвета. Усильно пытаясь сообразить, куда наконец забросила судьбина в горемычных его скитаниях по мать-сырой земле, Стэпан лишь вопрошающе озирался вокруг себя мутно бесцветным и бесконечно удивлённым взглядом — так, вероятно, после ужасной бури чудеснейшим образом уцелевший Арион оглядывался окрест на ранее никогда не виданном им берегу.
— Цыганчуку, пыты будэш30? — сильно спросил Дмытро, прямо под нос протягивая Франи на треть уже испитую бутыль (братья, проницательно предполагая у родыча после трёх нечаянно приголубленных стаканов некоторое шумливое и болезненное нездоровье головы, решились врачевать своего подопечного согласно собственных, давно устоявшихся и проверенных временем рецептов бодрости и похмельного благополучия)...
После выхода в "людэ" итальянец занемог. То ли впечатлительная натура его была слишком уж основательно потрясена приятным многообразием богатых обычаев и обрядов весилля, то ли организм, привыкший к традиционной затейливости исключительно итальянского куховаренного мастерства, удивлённо загрустил, растерявшись пред грандиозно самобытнейшей картиной эпохального украинского столования, то ли были ещё некие, недоступные нашему разумению таинственнейшие и сокровенно важнейшие причины для недуга, — но Франческо стал болезненно капризен и неугомонно недоволен всем и вся, его желудок напрочь отказывался принимать борщи, наваренные на жирных карасях, запеканки, сырники, палюшки, паляныци и иные прочие марципаны31.
Боюсь огорошить простосердечного своего читателя — но даже и обильно посыпанное солью, нежно розовое на тонком срезе "добрэ куснятко32" украинского сала, подаваемое на краюхе ржаного хлеба, да вприкуску с остро пахнущим солёным огурцом — не могло соблазнить нашего итальянца волнующим знаком неистощимо привлекательной красы и приманчивого совершенства.
Лаура негодовала, братья, незадачливо почёсывая свои высокоумные головы, соображали, что негоже бы отпускать "цыганчука" назад, на родину Боттичелли и Данте, Джотто и Петрарки, родину записных виноделов и истовых, испытанных временем гурманов с вконец расстроенным и сумасбродно выкобенивающимся желудком. Чувство национального, исконно украинского достоинства не позволяло им выпускать гостя из хаты, не будучи полностью убеждённым в возможно полнейшем его сытом довольстве и благоволивом удовлетворении — удовлетворении хатой, гостеприимным радушием хозяев, градусом оковытой33, табаком господаря34 и лукавым смехом очаровательно прижмуренных глазок прелесть сколь хорошенькой пышногрудой господыни35.
Прошло ещё несколько дней, термин коротких вакаций счастливо добегал до неизбежного своего завершенья.
Прикарпатье! Роскошный край! Цветуще самобытная, неподражаемая Галичина! Среди твоих неповторимых ландшафтов, среди разнообразных пейзажей, среди валёрно невиданнейших изысков, широкой и вольной кистью разлитых по бесценному полотну густых лесов, светлых долин, звенящих рек и торжественно воздымающихся к поднебесью горных вершин — расположился яркой жемчужиной славный город Трускавец!
Впрочем, сердобольные Дмытро и Стэпан, решившись свезти сюда "цыганчука", вовсе не размышляли о роскошной самобытности ландшафтов, неповторимом разнообразии пейзажей и незабываемом, тонко воодушевлённом очаровании колоритно изменчивых пленэров. Напротив, Стэпана и Дмытра заботило лишь одно — целительные свойства трускавецких бюветных вод. Вовсе не без основания уповая на воскрешающую силу тухлопахнущей нафтуси, братья снарядили некое подобие хорошо продуманной и так же хорошо подготовленной изыскательной экспедиции, привлёкши к участию в качестве скромного следопыта-проводника, а заодно и перевозчика — соседа Мыхася. Мыхась имел наряду с покладистым, на всё всегда и сейчас же доброхотливо готовым характером также пропахший бензинными эфирами, видавший виды старенький "Запорожец". Всего многого и милого из того, что он ещё имел достойным к упоминанию, думаю, не смог бы перечислить и сам Мыхась, одно остаётся без сомнения — в конце этого широковещательного списка наш благородный перевозчик всенепременно догадался бы упомянуть жинку36, преимущественно именовавшую Мыхася "лайдакою37", а также предобрейшую свою тёщу, неизменно, старательно и с завидно настойчивым постоянством величавшею его же, разлюбезно драгоценнейшего своего зятя, не иначе как — "дурною лайдакою38".
Итак, они отправились. Путь был не то чтобы особенно дальним — но разбитость дороги, но усталая потрёпанность автомобиля, не способного разогнаться и на редких, сравнительно благополучных участках, но изматывающая мягкость подвесок, но слишком частая смена мелькавших за окном великолепнейших ландшафтов, — всё это несколько утомляло и располагало к отдохновению, предположительно, истинно поэтическому. Поэтическому, ведь только истово прямые поэты, воспитанники смелых и вольных муз, ненароком утомившись путешествием и очутившись под свежей сенью мягко колеблемых платанав, склонны к вдохновенному и неторопливо самозабвенному собеседованию о смыслах бытия, о тайнах мироздания, о потаенных, непознанных слабым человеческим сердцем истинах. Склонны, крепко памятуя о гультяйных виршах бездельно праздномысленных счастливцев Горациев да Катуллов, Овидиев да Вергилиев, склонны к широкому обмену бесценно поэтичнейшими соображениями в тесном, дружеском кругу столь же праздномысленно философствующих и гультяйно любомудрствующих поэтов, сегодняшних собутыльников.
Сообразив это обстоятельство, братья начали проявлять необыкновеннейшую прыть изыскательских поползновений. С особо беспокойным оживлением и любопытством, присущими исключительно истовым поэтам, старательно озираясь, они, очевидно, начали выискивать ту единственную, заведомо желанную платановую сень, куда было бы незазорно и прилично пристать для совершения очищающего и светлого ритуала отдохновения.
Искать пришлось недолго. Слева от дороги, обсаженной ветвистыми тополями, их взорам представилось недавно оштукатуренное здание придорожного ресторанчика, видимо, безукоризненно, в глазах братьев, подходящего на роль благодетельно спасительного ковчега, приюта блаженно мистифицирующих пилигримов. Было очевидно, что братья хорошо знакомы с этим ковчегом и не раз укрывались от мирских бурь да житейских испытаний, от треволненной скуки и суеты в спасительных недрах его гостеприимнейшего чрева. В декоре ресторанчика, однако, отсутствовала одна важнейшая для очей придирчивого поэта деталь — затейливая густота мягко колеблемой платановой сени. Увы, даже кучки платанов, о мой наблюдательный читатель, ты бы не смог отыскать среди бесконечно удивительнейшего разнообразия искусно разбросанных то там, то сям берёзок, туй, молодых клёнов и розовых кустиков. Но братьев, всем сердцем жаждущих задушевно исповедальнейшего диалога о таинстве бытия, о вечном и непознанном, о чём-то скрытом от нас и чудно зовущем соблазном неизвестности — это обстоятельство, кажется, ничуть не заботило или, во всяком случае, заботило весьма мало. Все недостатки декора с лихвой окупались маленькими беседками-альтанками, предусмотрительно разбросанными вокруг и предназначенными исключительно для вольнопиитически досужного времяпровождения страждущих путешественников. В одной из таких беседок компания счастливо и расположилась.
Немедленно были заказаны литр горилки и шашлык. Лето, умильно ласкающая глаз роскошь ухоженных кустиков и стриженных газонов, радостный плеск фонтана, играющего в солнечных лучах бриллиантами брызг и жемчугом кипящих струй, лёгкий трепет ласкового ветерка, запах — свежий запах дыма и шипящего шашлыка, — на нашего итальянца всё это вместе произвело неизбывно потрясающее впечатление. Франческо почувствовал голод — не тот голод, которым хвалится избалованный гурман, от сытно продолжительного, растянувшегося в вечность обеда до раннего ужина соскучившийся по запечённым в микроволновке немецким колбаскам, розеточному блеску красной икры и нежной зелени гарнирного горошка. Нет, голод Франческо был сродни голоду младенца, впервые приложенному к материнской груди. Ноздри невольно, сколь только возможно широко раздувались, желая глубже, в себя — нет, в самое сердце вдохнуть бесценный аромат соблазнительнейшего блюда, очи неотвратно прилипли к поджаристой корке аппетитно дымящегося мяса, руки неосознанно тянулись к шампуру (первому, второму, третьему), уста неустанно откусывали, неистово жевали и восторженно глотали крупные, сочные куски...
Братья, да и Мыхась, с несколько досадливым недоумением переглядывались меж собою, поскольку вся закуска с прожорливой быстротою истреблялась радостно возбуждённым "цыганчуком". Шашлык пришлось заказывать во второе и третье.
После коротко философского диспу`та пиитами было единодушно и справедливо решено, что "цыганчук" здоров и что с высокой долей благополучного вероятия "ниц йому нэ бракуе39"...
Кропил мелкий беспрестанный дождик. Две мокрые вороны, сидя на дряхлом пуке давно не плодоносившей груши, с очевидной настороженностью и интересом наблюдали за фигурой заезжего итальянца, тихо и скромно расположившегося на позеленелой площадке крыльца да с оторопелым любознанием размыслительного наблюдения, то есть с выражением страдающего непонимания и даже испуга, осматривающего окрестности уже знакомо захламленного читателю подворья:
— О Рим, о Падуя, о Апеннины, о спагетти, о благословенная Богом Италия! Где ты, моя родина? Кто я здесь? Что я здесь? Зачем я здесь? — размышлял Франческо, уже по привычке, вполне уместной и приличной для шеф-повара падуанской пиццерии, по этой самой привычке обращаясь к высоким образам, значительным выражениям и витийственно пафоснейшим оборотам патриархально образцовой итальянской словесности. Однако что-то, несколько смущая нашего героя, на первый взгляд невыразительное и едва приметное, но тем не менее тревожащее и неотступное, будто отвлекало, будто противилось этому внутреннему, безукоризненно изысканному и вполне поэтически завершённому монологу... Лаура хлопотала по дому, собираясь к отъезду — туда... туда... назад, в благословенную всеми богами, долгожданно обетованную, золотую Италию!..
Франческо ещё раз оглянулся окрест... Было что-то чудное и милое в негодной дрянности запачканного подворья, в грациозно наклонившейся на один бок безрукой тачке, в мокрых воронах, настороженно взгромоздившихся на дряхлых ветвях давно не плодоносившей груши... Что-то как-будто близкое и отрадно притяжательное, но то, однако, что предстояло теперь оставить здесь. На этом неопрятном сельском дворике, явившемся пред очами новоявленного Петрарки во всей уныло вдохновительной красоте пасторального запустения и беспорядка.
Хлопнула дверь и к нашему грустно очарованному итальянцу выскочил покровительственно улыбающийся Дмытро. Снисходительное выражение довольства и приязни красовалось на его энергично одухотворённом обличье. Это обличье приятно выглядело задорно ободрённым и освежившимся именно оттого, что уже с утра имело случай причаститься прекислым суррогатом домашнего виноделья:
— Гарна годына, цыганчуку, однэ нэдобрэ — ни з кым полаятысь40, — многозначительным краем глаза подглядывая за Франи, громогласно заметил Дмытро. Очевидно, что желая блеснуть некими началами виртуозного остроумия, он безусловно предполагал, в свою очередь, встретить изъявление одобрительных эффектов благодарно подличающего слушателя. Единственное, то единственное, что Дмытро как-то вовсе выпустил из вида, так это непосвящённую недогадливость "цыганчука" по части именно переводного толкования услышанных им речевых изысков. Громко высморкавшись и с напуском ещё большей многозначительности Дмытро уставился на давно и хорошо ему знакомых мокрых ворон:
— Ты дывы, сушать зубы на сонци, начэ дивкы на вэчорныцях41, — после некоторого важно задумчивого молчания произнёс наконец Дмытро (хотя солнца не было и в помине, но, напротив, по-прежнему беспрестанно кропил мелкий надоедливый дождь, невыразительно и скучно шурша по мокро измятой траве, листьям деревьев, ступенькам позеленелого крыльца и нечистым оконцам потемневшей от времени старой хатынки).
Одна из ворон, вероятно наскучив утомительно долгим сидением, хрипло прокричала что-то, кажется, неодобрительное мокрой своей подруге и, тяжело взмахивая чёрными своими крыльями, полетела прочь.
Дмытро хотел добавить ещё что-то, по его рассуждению находчиво красноречивое и, безусловно, примечательно ловкое. Причём, уверяю читателя, ему бы достало яркого ума и быстроты недюжинного соображения, чтобы справиться с этим мелким и недостойно лёгким заданием. Но тут старушка мать позвала из глубины хаты своего не в меру разговорившегося, сидящего на её шее и крохотной пенсии непутёвого сына. На что тот с полагающейся в таких случаях у сорокалетних сыновей (с утра благополучно причастившихся прекислым суррогатом домашнего виноделья), с полагающейся готовностью сыновьей любезности и почитания, с полагающейся поспешной готовностью сыновьей любезности и почитания, незамедлительно ответствовал: "Йду, мамцю42. Благоволиво потрепав теперешнего своего слушателя ("цыганчука") по плечу, радостный Дмытро вернулся в хату. Франческо вновь остался один...
Здесь мы его и оставим. Не будем, не к месту упражняясь в многословье, описывать, как добрый наш итальянец, полный смятения и печальной нежности, покидал эту полюбившуюся ему и внезапно запавшую в самое поэтическое его сердце сторону. С каким неисповедимо заветнейшим чувством признательности и робкой благодарности он расставался с принявшей деятельнейшее участие в его, Франческо, судьбе Мыросиной роднёю, а особенно с ярчайшими её представителями, всегда попечительно деятельными и лишь иногда безпардонно недогадливыми — Дмытром и Стэпаном. Насколько Франческо в непродолжительном своём путешествии сроднился с дивными обычаями, неожиданно волнующими воображение обрядами и изысканно самобытнейшими куховаренными марципанами (вытрыбэнькамы да мазурыкамы, борщамы да варэныкамы, бэндэрикамы да завыванцямы, паляныцямы и лэмишкамы) этой чудной и удивительно прекрасной страны — Украины!
Поздравим же друг друга, о мой терпеливый читатель. Довольно мы путём одним тащились вслед итальянского кулинара. Если же ты, справедливо недоумевая, спросишь, к чему было столь долго занимать твой досуг, и о чём это повествование, и что, собственно, в столь многих словах (полусмешных, полупечальных, простонародных и, руку на сердце, часто дальних) хотел вывести автор, — отвечу тебе, почтеннейший, с присущим многим авторам безупречно самомненнейшим бесстыдством: не знаю! Одно могу добавить в утешительное заключение: наш итальянец имел твёрдое и основательное намерение в следующее благословенно короткое прикарпатское лето вновь заявиться сюда вместе со своей возлюбленною, нежною Лаурой. Более того, Франческо в дотошный серьёз занялся изучением мягкозвучно мелодичнейшей мовы, и вскоре, не без некоторого труда и помощи Мыроси, знал наиважнейше необходимые слова, знание которых, безусловно, счастливый залог удачного путешествия по Украине: "добрыдэнь", "пыты нэ буду", "пыты нэ буду зовсим" и "Слава Украини!"44
1. кавун — арбуз
2. обийстя — двор
3. померанчивые бока гарбуза — оранжево-красные бока тыквы
4. брыль — широкополая соломенная шляпа
5. тэлэпэнь — глупый, бездарно-неуклюжий человек; дурень, недотёпа
6. рушник — полотенце, убрус
7. горивка, горилка — водка
8. нимець, цыганчук — немец (т.е. человек — немой, не разумеющий мовы), цыган (смуглый паренёк)
9. Чы воно подурило? — Иль оно придурело?
10. З чого?.. Цыганчук вчора дусывсь, пьятдесять грам не миг лыгнуты — От чего? Смуглый паренёк вчера лёг спать совершенно трезвым
11. Чым тэпэр свыню будэмо годуваты? — Кстати, братец, кормлена ли домашняя живность?
12. вэчэря — святое для истового украинца время, время, предположительно, последнего на дню приёма пищи
13. цибуля — лат. Allium cepa, многолетнее травянистое растение, вид рода Лук (Allium) семейства Луковые (Alliaceae), широко распространённая овощная культура
14. яешня — блюдо европейской кухни, приготовляемое на сковороде, англ. — fried eggs, фр. — oeufs frits, нем. — spiegeleier, исп. — huevos fritos, эспер. — frititaj ovoj; смажэна яешня — яичница
15. маломовный нимець — неразговорчивый, не владеющий мовой человек
16. inimitabile grande — должно отметить, редкий из отечественных шеф-поваров неведомых нам пиццерий с подобными пиететом и прямодушным самоотвержением отзывается о грандах отечественной словесности, впрочем, смеем надеяться, что с увеличением числа пиццерий (равно как и их чистоты), будем иметь прекраснейшую возможность и высокое удовольствие и в этом прискорбном моменте наблюдать достопочтенно долгожданнейшие изменения
17. вывесты го в людэ — показаться на людях
18. ладных кобит и морэ горивкы — знаково счастливейший образ разгорячённого воображения: хорошеньких женщин и немного водки
19. весилля — обряд, сопровождающий заключение брака; чаще всего под весиллям разумеют именно долгую по времени, пиршественную сторону дела
20. лягумина, смаколык — вкусность
21.
Все пили снова, ели снова,
Таких поищешь едоков, -
Да всё с тарелочек кленовых,
Из светлых обливных горшков:
Свиную голову под хреном,
Потом лапшу на перемену,
Расправились и с индюком,
За саламатой ели кашу,
Там путрю, и зубцы, и квашу,
Заели маковым коржом.
И пили кубками сливянку,
Мед, пиво, брагу, что могли,
И просто водку, и калганку…
И. Котляревский "Энеида" (пер. И. Бражнина)
22. родычь — родственник
23. тэмнэ, свитлэ — тёмное, светлое
24. пэрэпрошую, даруйтэ — извините великодушно
25. панянок — гражданок
26. козацький стил — фуршетный стол
27. гопак — казацкий украинский народный танец
28. кобзарь — странствующий певец, обыкновенно аккомпанирующий себе на кобзе, бандуре либо колёсной лире (аэд, менестрель)
29. Viva Frani! — да здравствует Франческо!
30. Цыганчуку, пыты будэш? — разлюбезный итальянский друг, не соблаговолите ли откушать водки?
31. марципаны — здесь, деликатесы (смаковыдла, витрэбэньки); обийдэться цыганськэ вэсилля и бэз марципанив
32. добрэ куснятко — добрый кус (сала)
33. оковыта — ( лат. aqva vita – вода жизни, живая вода) горилка, водка
34. господарь — хозяин
35. господыня — хозяюшка
36. жинка — женщина вообще, здесь — жена
37. лайдака — (из пол., лит.) бранчливое: бездельник, убогий бездомный человек
38. дурна лайдака — последняя, крайне отрицательная черта лайдаки
39. ниц йому нэ бракуе — обстоятельства этого господина внушают оправданный оптимизм уважения
40. Гарна годына, цыганчуку, однэ нэдобрэ — ни з кым полаятысь — замечательно хорошее времячко, жаль, не с кем побраниться
41. Ты дывы, сушать зубы на сонци, начэ дивкы на вэчорныцях — смотри-ка, улыбаются, будто девушки на вечеринке
42. Йду, мамцю — иду, матушка
43. "добрыдэнь", "пыты нэ буду", "пыты нэ буду зовсим" и "Слава Украини"! — добрый день, пить не буду, пить не буду вовсе, Слава Украине!