Украинские вакации

— О Рим, о Падуя, о Апеннины, о спагетти! О благословенная Богом Италия! Где ты, моё сердце, моя душа? Где ты, моя родина? Кто я здесь? Что я здесь? Зачем я здесь? — такие мысли могут, а иногда даже что и приходят в голову итальянцев, волею судеб оказавшихся в пределах иных, незнаемых ими земель, именуемых чужбиной. Так думал и герой нашего теперешнего повествования, уже едва ли молодой, несколько упитанный – то что называется замечательно презентабельных лет и наружности итальянец, с неизменно присутсвующими у таковых итальянцев чертами нарочито сдержанной значимости и самоуверенной важности одновременно.

Сейчас же с печальной горестью и некоторой растерянностью во взорах наш итальянец оглядывал самый обыкновенный и заурядный, то есть чрезвычайно неопрятный сельский дворик, представший пред очами изумлённого европейца во всей уныло поэтичнейшей красе пасторального запустенья и беспорядка. Это запустенье столь близко, а может и очевидно мило дивно неподражаемой натуре иных из сельских жителей, что она, эта натура, будто вовсе не замечает всей негодной дрянности подобных подворий, но, напротив, чувствует некоторый род высоко идеализированного влечения к их непоказной убогости да оригинально замшелой неопрятности. Вот и прозвание для этих чувствий отыскали самое что ни на есть приятное да благозвучное, посягающее на сладость таинственного задушевствования и взволнованную прелесть задумчиво созерцательного уединенья — ностальгия!..

Однако оставим на совести незадачливых жителей их любвеобильные предпочтения, заметим лишь, что наш брат прозаик, а ещё более брат поэт, издревле падки на затейливую болтовню лирических отступлений и потому не раз с достохвальным мастерством, подробно и чувственно описывали эти запачканные подворья на страницах своих бессмертно виршованных поэм да обширно многостраничнейших романов.

Но вернёмся к итальянцу. Его взгляд скользил по возлежащему беспорядочной грудой битому кирпичу, полувросшим в землю и покрытым превосходнейшим мхом трухлявым поленьям, тачке с оборванными ручками, а также, чуть в стороне, он заприметил дырявое и полусгнившее жестяное ведро, самая принадлежность которого к почтенному семейству жестяных безошибочно угадывалась по обилию благородной ржавчины на его помятых и не совсем чистых боках. Для придания ещё большей достоверности представленной читателю картины, необходимо бы заметить, что респектабельнейшая панорама описываемого подворья живо изобиловала невероятным количеством других не менее привлекательных и ярких деталей дрянной скверности чуть помельче — на всём была видна отчётливая печать старожилой основательности и чудно обжитого хозяйствования: клочки разлезшихся газет и даже хорошо иллюстрированных журналов, потемневшие и покрытые грязной слизью бутылки, намертво вдавленные в землю пивные банки, окурки дешёвых, а быть может (поди теперь разберись) и замечательно дорогих сигарет, кульки всех цветов и размеров, рваные и не совсем, наполненные или же, напротив — растерзанно опустошённые четвероногими друзьями человечества от мусорного своего содержимого... ах, и чего только можно было не заприметить, удобно расположившись на позеленелой площадке бетонного крыльца да и с придирчивым любознанием размыслительного филосо`фа всматриваясь в окрестности отрадно захламлённого подворья.

Кропил мелкий, беспрестанный дождь. Две мокрые вороны, сидя на дряхлой ветви давно не плодоносившей груши, с очевидной настороженностью и интересом также, в свою очередь, наблюдали за незнакомцем, самый вид которого был что-то слишком нов и даже больше — привлекательно необычен для здешних мест. Отметим ещё, что эти здешние места, или описанное в своей трогательно идиллической красе подворье, находились в пределах одного из живописнейших сёл благословенного Богом Прикарпатья. Не будем здесь оглашать его прозванья, затем что все живописные сёла одинаковы, даже больше — их прозвания зачастую также одинаково созвучны и совершенно ни о чём не поведают утончённейшему слуху искушённо любопытствующего читателя.

Было лето — не то что бы чудное продолжение майской поры – поры, когда первая, едва пробившаяся зелень неповторимо чиста и свежа и притягивает взоры волшебным очарованием ярко просыпающейся красоты и силы, когда ослепляюще цветущие, белые сады щекочут ноздри пьянящим ароматом черешен да вишен, обильнобутонных яблонь да груш, когда небесная синь, будто Господняя риза, пронзительной глубиной колора явственно и широко блестит над головой во всём благочестивом великолепии славы, и правды, и добра...

Было лето — не то что бы поздняя, почти осенняя, блаженно зрелая его пора, пора счастливо плодоносящих садов и огородов, когда тяжело налитые груши томно гнут ветви отрадно обременённых дерев, когда воздух упоительно наполнен запахом солнца, мёда, яблок, дынь и кавуна1, звоном осы и стрекотанием кузнечика, когда лук вяжут тугими увесистыми косами и развешивают просушиться по ветхим плетням обийстя2, когда гарбузы3 среди дикой заросли грядок самодовольно выпячивают свои приятно округлившиеся, померанчивые бока, выглядывая из под широкой листвы (будто из-под широкого брыля4) невероятно располневшим и весело улыбающимся паном, довольным собой, погодой и сегодняшним на славу удавшимся обедом.

Было именно то лето, когда случается и холодно-промозглый серый день, и с утра надоедливый мелкий дождь невыразительно да скучно накрапывает на потускнело туманное оконце, наводя на заспанных, здорово краснощёких сельских девушек чудесное воодушевление лени и грустной задумчивости, когда всякая из них, забыв о благодатно просторных своих грядках, спешит потеплее укрыться с головой стёганым одеялом да и вздремнуть часок-другой в надежде: авось ей приснится суженый да его ясные очи, да его чарующе ласковые речи, да его залихватски зачёсанный на бок непокорный чуб... На дворе стояла серединная пора блаженно короткого прикарпатского лета.

Вскоре на позеленелое крыльцо выскочил ещё один, чрезмерно оживлённый человек, однако нашим воронам этот человек был преотлично знаком: они знали, что зовут его Дмытро, что он с рождения жил, живёт и счастливо надеется ещё бесконечно долго жить в этом доме, что также тут живут его брат и почтенно дряхлая старушка мать, что он вовсе не дурак напиться до низложения риз и, что самое важное, в особо недобрую минуту, к примеру минуту непередаваемо мучительного похмелья, от Дмытра можно ожидать многого даже что и вовсе огорчительно каверзного и недостойного, к примеру — нетрезво ругательного, бранного слова и даже больше — с силой пущенной в их, ворон, сторону шишки или же, положим, камня. Оттого-то вороны продолжали своё наблюдение с ещё большими недоверием и настороженностью, но уже без прежнего увлечённо любопытствующего интереса.

Наконец одна из ворон, вероятно, наскучив утомительно долгим наблюдением, хрипло прокричала что-то, кажется, неодобрительное своей подруге и, тяжело взмахивая чёрными своими крыльями, полетела прочь.

Итальянец... а впрочем, я позабыл представить его читателю да и с незначительно мельчайшими подробностями описать, коим образом он очутился в этих несомненно славных и достойных внимания местах.

Итак, итальянец наш звался Франческо. Не подумай, читатель, что я подсовываю тебе какого-нибудь рыжетощего или же заваляще белобрысого итальянца-пройдоху, принадлежность коего к гордому древу итальянских фамилий угадывается лишь по штампу в поддельно сомнительном паспорте да по заученной его привычке, глубоко обнажая безупречно белый ряд зубов, всякий раз приторно сладко и протяжно произносить слово "грАцИя".

Напротив того, наш герой отличался смолистой чернотой густых волос, благопристойной округлённостью приятно развитых телесных форм, особенно в области брюшка и поясницы, а также некоторой (что вообще необычно, почти неприлично для итальянца), некоторой скованной робостью, или же так: некоторой стеснительностью не всегда осмысленных движений и, что самое важное, какой-то испуганной оторопелостью молчаливо недоумевающих взоров. Однако отчего бы не предположить, что это выражение глубочайшего изумления появилось только здесь и сейчас пред вживую обозреваемым благолепием роскошного украинского села.

Вот и теперь именно с этим выражением страдающего непонимания и даже испуга он уставился на совершенно бесполезную и никчёмную в его глазах вещь - безрукую тачку, которая вместе с тем, несмотря на эту свою никчёмную бесполезность, занимала среди двора самое выгодное и, позволю заметить, очевидно почтеннейшее положение: уныло наклонясь на один бок, перегораживала тропинку к крылечку, где робкой фигурой, неприметно и тихо, расположился озадаченный сын апеннинского края.

Впрочем, надо бы хорошенько растолковать, что на Украине он был впервой, что сюда его завлекла в кратковременное путешествие возлюбленная его Лаура, что так её именовал лишь Франческо, под крышей же отчего дома, где они сейчас находились, многочисленная родня всегда звала и знала дивчину Мирославой, или же чаще и вовсе по-простому — Миросей.

Надо бы также указать, что вообще наш итальянец отнюдь не был робкого десятка. Более того, работая в своём родном городке шеф-поваром одной из многочисленных пиццерий, не единожды выскакивал из своего святилища — душной и жаркой поварской комнатёнки, к что-то слишком расшумевшимся недовольным клиентам и, красноречиво жестикулируя руками, в одной из которых дивно красовался огромный тесак для разборки колбас, с замечательной настойчивостью, экспрессивностью и всегда бесспорной эффективностью доказывал посетителю его неправоту но, напротив, свою и заведения вообще — чистоту и порядочность. Посетители пиццерии застывали тогда... нет, не в ужасе (приготовься, мой читатель) — в восхищённой готовности разразиться гомерическим смехом — добросердечным, беззаботным и, увы, беспардонно весёлым, на который способны, кажется, теперь только одни итальянцы.

Всклокоченный Франческо, выскочив в зал и быстрым взглядом определив, в каком углу находится расшумевшийся нахал, наклонял голову сколь возможно низко, вбирал в себя шею как можно глубже и беспощадной опрометью кидался к неблагодарному посетителю. По странному стечению торопливые и порывные движения его коротеньких ног и рук в это время амплитудно напоминали энергическую и отчаянную спешку слегка полноватого, неуклюжего лыжника, издали завидевшего наконец благословенную полосу долгожданного финиша. По крайней мере, наблюдая за Франческо именно в эту минуту, любопытный наблюдатель легко мог ошибиться да и вообразить себе...

Бог знает чего только мог себе не понапридумать этот самый недогадливо любопытствующий наблюдатель, но давнишние посетители были преотлично осведомлены, что дело идёт вовсе не о качестве лыжной смазки и мокрой негодности сегодняшнего снега, даже, взирая на тридцатиградусную жару за порогом пиццерии, им, смею предположить, едва ли могло прийти в голову это неожиданное соображение.

Давние завсегдатаи нарочно собирались в близкой их сердцу пиццерии, дабы пошутить и вольготно посмеяться над незадачливым шеф-поваром, или же, как они сообразно своевольству гулливого своего настроения именовали его — лягушонком Франи. Скажу большее, самый процесс недовольного брюзжания что-то слишком непримиримого и переборчивого клиента, его громкое неудовлетворение, а также истово отборнейшее негодование доброго Франческо стали традиционным и чуть ли не обязательным пунктом из меню досточтимой пиццерии. Хозяин Фердинанд догадывался, а скорее что и знал об этом пункте и не возражал придать своей пиццерии некоторое очарование театральной привлекательности да оригинально самобытной, чрезвычайной неповторимости. Франческо также знал или догадывался об этой стороне дела и о своей роли в этом лицедействе, что не мешало ему всякий раз показывать своё воинствующее рвение самым искренним и забавно показательным образом.

Здесь-то Франческо и познакомился со своей Миросей, или же, как пиитически возвышенно и лирично прозвал её сам Франческо — Лаурой. Вообще, он не был лишён притязаний на некоторую роскошь изящества и любил окружить себя вычурно раритетными вещицами (дешёвыми подделками под старину), а также питал некоторую слабость к прозваниям самым пышным и торжественно значимым. Себя же в идиллических мечтаниях своих Франческо не раз сближал с Петраркой, хотя с Петраркой-то и было что общего, как только одно имя — Франческо.

Мирося была довольно бойкая, незамужняя галичаночка, приехавшая на родину Данте и Боттичелли в поисках заработка и лучшей доли. Судьба улыбнулась ей, и после долгих поисков она устроилась посудомойкой в уже знакомой нам пиццерии, заодно, со временем, прибрав в свои хорошенькие ручки сердце и достаток поэтично вскормленного воздухом золотой Италии шеф-повара этой же пиццерии, то есть стала возлюбленной доброго Франи.

О теперешнее, гадкое и пошлое время! Всякий тэлэпэнь5, слегка выучившись грамматике и вообразив из себя, по этому самому писарскому своему умению правильно прописать два-три слова вкупе, вообразив из себя чёрт знает что, вообразив из себя бессмертной славы романиста, наверняка, выпучив глаза, недовольно скривится этому слову — возлюбленная! Всякий щёголь борзописания наверняка бы вставил здесь хлёсткое и многозначное по яркости грязного намёка — любовница! Но мы не рвёмся грудью в неуёмно беспокойное племя романистов, грамматика всегда казалась нам скучнейшей и неповоротливо докучнейшей отраслью гуманитарного знания, к тому же смеем признаться в некотором роде малохольного бесстыдства: мы не питаем даже малой степени благоговейного пиетета по отношению к сегодняшнему самонадеянно кичливому искусству писательского мастерства. Пусть его, но, вслед за Франческо, и мы будем величать Миросю не иначе как возлюбленная.

Не стану докучать искушённо догадливому читателю долгим да изощрённо подробнейшим описанием того, как впервые встретились взгляды Франческо и Мирославы, как впервые встретились их руки, как впервые уста замерли в блаженной невинности первого, но уже достаточно длительного и умелого поцелуя.

Не осмелюсь также затейливо живописать яркую красочность совместного проживания и заманчивое очарование их вечерних, и не только вечерних, досугов.

Однако же "вперёд, вперёд, моя исторья"! После нескольких лет совместного счастливого проживания, Лаура начала исподтиха грустить и зевать, а чуть позже и вовсе решительно да прямо объявила, что воздух поэтически обольстительной, золотой Италии дивно чист и неподражаемо прекрасен, но что среди этого упоения гармонией и классической неподражаемостью ей всё чаще и пленительно настойчивей видится чудная прелесть отческих пенатов, да две приснопамятно крикливые вороны на дряхлой ветке давно не плодоносившей груши, да безруко грациозная тачка, которая по странной воле случая перегородила собой глухую, узенькую тропинку, ведущую к издетства знакомому крылечку.

Делать нечего: чем помочь и как сладить с проклятою Лауровой хандрой? Франческо, хотя и с некоторым предубеждением неохоты, согласился на это короткое путешествие в суровые края варваров, белых медведей и жестоко сибирских морозов. Нам невдомёк, отчего чистая и нежная душа нашего лирично очарованного итальянца предполагала в Украине сибирские морозы и собственно белооттенковую красоту медвежьих шкур, хотя всем наверняка и уже издавна известно, что косолапые, шатающиеся по украинским городам и сёлам, щеголяют именно благородством коричнево-бурого окрасового лоска. Впрочем, не будем мелочны и придирчиво строги, но, напротив — покладисты и снисходительно добры.

Путешествие началось ещё в Италии, с суматохи торопливых сборов, с продолжительных и раздражающе скрупулёзных, в глазах Франческо, походов по скупке подарков для многочисленнейшей Лауровой родни. Его, Франческо, искренне дивовали иные из обычаев украинской земли, однако, как растолковала Мирося, не почитать их считалось делом предосудительного бесчестья и чуть ли не святотатства, одним словом — делом непростительно нижайшего бесстыдства. Бесстыдства, не оправдываемого ни в малейшей степени никоими словами, будь они даже прописаны непонятными буквицами в старинном ветхом Евангелии, том, которое лежит на рушнике6 аналоя их деревянной сельской церквушки. Франческо всё никак не мог взять в толк исключительно плодороднейшую многолюдность Миросиной родни, а также неизъясненнейшую путанность иногда вовсе непостижимых итальянскому уму генеалогических связей этого щедрофамильного изобилья, но в этом случае он тихо и мудро полагался на рассудительное добронравие своей возлюбленной Лауры. Как бы там ни было, всё было куплено, осмотрено и уложено. Франческо и Мирося отправились.

Чудно раздольная и певуче голосистая украинская земля приняла их в свои широкие объятия простодушно приязненно, весело и сразу что-то чересчур по-свойски. Для нашего Франческо, готового к самому невероятному, это «чересчур» было чудно, ново и несколько не то чтобы поразительно, но как-то неожиданно «чересчур». Многое в этой приязненной открытости удивляло – удивляло неоповторностью наивного чистосердечия, очарованием простоты обращения и почти фамильярной навязчивостью товарищества одновременно.

Первым, несомненно, ярко запоминающимся для Франческо, была старуха в вагоне пригородной электрички. Вагон был пуст, оставались считанные минуты до отправления — Мирося и Франческо уютно (сколь это было возможно на грязно-истёртых деревянных досках скамьи) расположились в середине его. В последнюю минуту в вагон поспешно ввалилась запыхавшаяся, несколько непрезентабельная, а если снисходительный читатель позволит выразиться прямо и без фигур — то и нечистоплотно-грязная старуха с множеством таких же неопрятно-гадких и замусоленных пакетов да сумок.

Вообще же, в пригородных электричках есть два рода путешествующих: одни из них совершенно спокойно и даже по большей части равнодушно заходят на остановке да садятся где ни попадя, на ближайше свободное место — почти не печалуясь его удобством, чистотой и выгодностью расположения относительно замызганного оконца. Иное дело второй род странствующей публики — этот второй род отличается беспокойно неудовлетворённой устремлённостью к постоянному поиску чего-то лучшего и достойнейшего, причём в глазах их это лучшее и достойнейшее неизменно находится где-то рядом и лишь по странному стечению обстоятельств, именуемых оказией, его никак не удаётся отыскать.

Эти господа, зайдя в вагон, неизменно пройдутся по всей его длине, неизменно вернутся назад и вновь пройдутся вдоль него. С деловитой заинтересованностью пытливо глубокомыслейшего обличья, выявляя свободные места, а также людей, сидящих близ этих мест, они соображают невероятное количество для них совершенно бесценнейшей информации, необходимой к разрешению единственно важного вопроса (быть может, заглавного вопроса для всей их, несомненно, достойнейшей жизни): какое именно из свободных мест предпочтительнее осчастливить тяжестью своих истомленно благороднейших чресл. Старушка также, по всему вероятию, относилась к богоизбранной касте беспокоящихся граждан, и лишь изрядное количество драгоценной поклажи не давало развить бесповоротно и полно всю предполагаемо возможную прыть её изыскательских поползновений.

Взвалив все эти пакеты и сумки на ближайшей от входа скамье, она с видимым удовольствием поспешила расположиться среди них. Беспечальная нега полнейшего удовлетворения и совершеннейшего счастия красовалась на её затейливо морщинистой и радостно немытой физиономии.

С очевидным любопытством оглядев невольных своих попутчиков и, видимо, составив о них своё, ведомое только ей соображение, старушенция торжествующе поправила на голове зелёный, местами изъеденный молью платок и начала довольно бойко копошиться в ближайшем от себя пакете. Вскоре с выражением значимости и тайного любования, высокодуховнейшим образом изобразившемся на её дивно просветлённом обличье, старушкой было извлечено нечто, завёрнутое в грязную, отвратного вида тряпицу. По всей видимости, в тряпице находилась какая-то снедь. Был ли это только завтрак почтенной матроны, лакомый остаток ланча или, как знать, быть может, что уже и обед, — судить не берусь, но попутчица наших героев, недолго думая, с невероятнейшими энтузиазмом и приятностию приступила к своей увлекательной трапезе. Иногда до ушей чувствительной пары долетали звуки пиршественной возни: сладостное плямканье и блаженное сопение умиротворённо разнежившегося гурмана — но ничто не могло испортить общего впечатления благопристойности и возвышенной лиричности описываемой картины.

Однако очень скоро это идиллическое впечатление таки было испорчено одним весьма настойчивым и неприятно значимым обстоятельством: нос Франи, пообвыкший к самым разнообразным, а иногда даже и вовсе скверным ароматам поварской его комнатёнки, учуял вдруг дрянно неприличнейший запах вульгарного свойства... Франческо взглянул на Лауру... та также отворачивалась к окну и с отвращением кривила прелестное личико... Было неловко и гадко. Старушка, заметив движение невольных своих попутчиков, оживлённо заёрзала на скамье — ей было страсть как любопытно, неужели амбре её тихих ветров так скоро достигло до сопредельных лавочек...

Всё, что встретилось Франческо, а также случилось с ним во время короткого его пребывания на хлебосольной украинской земле, происходило будто в некоем сне, некоем туманном сне, некоем неожиданно новом, быстротечно неуловимом туманном сне, и лишь слишком яркие и живые впечатления как-то необыкновенно ярко и значимо запечатлелись в ошеломлённом сознании нашего итальянца.

Чего только не довелось испытать Франи в первый же день по прибытии под кровлю Мирославиного дома. Радостная встреча многочисленнейшей Лауровой родни, которая неизбежно заключалась в церемонии представления и знакомства (с неизменным рукопожатием, бесцеремонным обниманием за плечи и жарким целованием щёк). Услужливое и, как показалось Франческо, чрезмерно угодливое и едва ли искреннее любезничанье этой родни. Радостный, громкий и утомительно долгий обряд вручения подарков (предусмотрительная Мирослава припасла их много больше необходимого, прикупив изрядное количество впрок, но, впрочем, и этот впрок разошёлся без остатка). Широко накрытый стол со множеством пикантно незнакомых, приятно будоражащих блюд и салатов, с ещё большим множеством бутылок горивки7, вина да пива. Неугомонно навязчивые, полупьяные, посягающие на приязнь собеседческого откровенья разговоры о жизни Италии в целом и отдельно взятых итальянцев вообще. Неуместно бестолковые вопросы о том, сколько Франи зарабатывает в месяц, неделю, день (Франческо, к своему величайшему сожалению, не понял, что именно у него выспрашивают, хотя мог бы, кажется, догадаться по частым упоминаниям слов интернационального звучания — доля`р и евро, но в данном случае наш итальянец оказался напрочь несведущ и проницательно недогадлив). Родственно-покровительственное обращение к нему захмелевших Миросиных братьев: "нимець" и "цыганчук"8 (позже, между делом, Лаура с милым правдоподобием растолковала значение этих слов как "дорогой родственник" и "долгожданный гость"). Наконец счастливое завершение этого первого дня на узком и что-то слишком жёстком для изнеженных итальянских боков полудиванчике в низенькой, душной комнатушке со старой, уныло наклонившейся и дивом ещё не завалившейся печью коричневого цвета да запылённым фикусом на окне. И после: жаркая, бесконечно жаркая, долгая и скверно бессонная ночь с тьмой звенящих комаров...

Однако же всё это произвело на ум Франческо какое-то восторженно воодушевлённое и одновременно странно будоражащее действие...

Встав поутру, Франческо, заприметивший на грядке, за домом, цветущие поросли тыквы, был уже там. Прихватив на кухне нож, он деятельно принялся срезать цветы, причём, как ему казалось и в чём он истово потом заверял всех домочадцев, он срезал именно не завязавшиеся, пустые, по его убеждению, бутоны.

Ещё не вовсе протрезвевшие после долгой вчерашней попойки, небритые и эпатажно взлохмаченные Миросины братья — Стэпан и Дмытро, с видом величайшего изумления смотрели на творческие па их новоспечённого итальянского друга:

— Чы воно подурило?9 — вымолвил наконец как-то слабо с утра соображавший Стэпан.

— З чого?.. Цыганчук вчора дусывсь, пьятдесять грам не миг лыгнуты, 10 — отвечал не менее задумчиво озадаченный Дмытро.

Радостно светящийся Франи протащил мимо них на кухню целый ворох оранжевых соцветий.

— Чым тэпэр свыню будэмо годуваты?11 — вопросил Степан, со слащавой приятностию глянув на потрясённого Дмытра, как-будто именно он, Дмытро — но вовсе не Франи, сотворил сейчас величайшее огородное злодеяние.

Впрочем, вскоре всё разъяснилось. Франческо в знак благодарности и душевного расположения решил показать азы своего кулинарного мастерства и щегольнуть блюдом исконно итальянской кухни — жареными цветами гарбуза. Новая родня по достоинству оценила творческое рвение истового кулинара. Отныне путь на кухню, где в гораздо большем почёте оказался добрый, прошедший проверку многих обедов, вэчэрь12 и завтраков шмат сала с цибулькою13 и смажэною яешнею14, путь в этот храм величайших и древнейше достойнейших искусств для Франческо был закрыт. Признаться откровенно, не то чтобы Миросину родню особо отвратил вкус Франческовой стряпни, по совести, братья, давние поклонники Бахуса, заслуженные ветераны неистово неудержимых попоек, иногда заедали своё питие сквернейше-худшими произведениями местной кулинарии, но судьба подслеповатого поросёнка брала за живое: итальянцу было отказано в почтеннейшей привилегии — изводить на нет урожай гарбуза.

Однако было бы несправедливостью заподозрить фамилию Мирославы, а в особенности ярчайших представителей её — Стэпана и Дмытра, в покусительстве на некоторый род бездушной чёрствости и невнимания к новоиспечённому родственнику. Напротив, почувствовав себя почти попечительно ответственными за судьбу "маломовного нимця"15, они приняли в нём чрезвычайно деятельнейшее участие.

По искреннему убеждению братьев-гультяев, вся беда заключалась исключительно и единственно в суеверном неуменье, а даже что и предвзятом нежелании итальянца пить горилку. Сердца братьев, закалённых в неистовейших битвах и брагопролитневейших схватках на дощатых полях питейных столов, жаждали видеть в своих рядах взрастающую поросль подающих надежды новобранцев. Но, увы, итальянец оставался неумолимо непреклонен и глупо равнодушен к соблазнам разгульного досуга.

На предложение выпить, "цыганчук" испуганно таращил глаза да с неистовым пылом лопотал что-то напрочь многословное и несвязно невразумительное, из которого, однако же, почти всегда долженствовало было бы следовать, что пить горилку он, Франческо, роскошный сын гордой Италии, не обучен и брезгливо побаивается, что природа его не такова, чтобы потчевать себя сомнительными напитками, следствием которых есть лишь нестерпимый шум в голове, прегадкая отрыжка да тоскливое, гнетущее чувство под ямочкой, будто там поселилась голосистая жаба, истошно выводящая свои виртуозно слезливые рулады; что Петрарка, великий Петрарка, inimitabile grande16 Петрарка, гнушался этого напитка варваров, и что если бы даже он и не гнушался, если бы даже и вовсе не слыхивал о нём, то всё равно Франческо решительно и твёрдо отрицает возможность самой даже мысли о непробудно диком и неистово изнуряющем скифском пьянстве.

Братья, мало разумея по-итальянски, выслушивали эти доводы с нескрываемой иронией покровительственного снисхожденья, что, впрочем, не мешало им составлять планы самые решительные и дерзкие на предмет того, как всё же споить неподатливо упрямого "цыганчука".

Было решено "вывесты го в людэ"17. Что может быть лучше и подходяще удобнее для того как не свадьба, где можно найти превеликое множество "ладных кобит" и "морэ горивкы"18?!

О украинское весилля19! О эта смесь растерянной важности жениха, ангелоподобного одеяния почти обнажённой невесты, богато обставленных снедью столов, тесной многоголосицы обширнейшей залы (обильно жующей и пьющей, а после затягивающей уныло пронзительнейшую песню о козаке под дубом), громкой музы`ки, громких, не всегда пристойных танцев, радостных воплей не в меру разошедшегося тамады, крикливой возни пошлых увеселений, полуобморока чувственно прослезившейся теперь уже, наконец-то, тёщи, одним словом: милой безвкусицы тщеславия, жеманства, и безнадёжно провального коммерческого расчёта.

Франческо среди этой буйной разноголосицы мнений, музы`ки, споров, нарядов, выпивки, плясок, нестерпимых ароматов дорогих духов, деланых улыбок, косых завистливых взглядов, пьяного куража и нахальства сидел совершенно отрешённым, маленьким и неприметно потерянным человеком. Из-за непомерного скопления приглашённого люда, стулья за длинными рядами столов стояли впритык друг к другу, оттого слишком часто вместо узенькой вилочки с нанизанным на ней изрядным куском недурного балыка или же привлекательно блестящего заливного карпа, можно было увидеть перед собственным носом весьма энергично и опасно снующий преогромный локоть тучного соседа справа, спешащего прислужиться тощей даме напротив и предлагающего её вниманию все закуски наперечёт.

Перечёт же отличался невиданным разнообразием наименованья, запаха, вкуса и цвета — разнообразием соблазна и обольщенья. Чего только не было представлено благосклонному вниманию почтенно сладкожмурящейся публики и что только не просилось зацепиться за кончик пера да и вскочить упоительно красноречивейшим словцом в строку нашего повествованья. Каких только лягумин, каких только смаколыкив20 здесь не было! Здесь было всё: и мазурыки с каплуном, и вэрэщака в квасе, и пэчэни вытрэбэньки, и кручэныки с бэндэрыками, и пундыки с завыванцями, и ковбаски с пампушками, и рулеты с дерунами, и варэнэки с вэртунами, и грыбочки с потрошками, и козацкии млынци, и пэчэня, и слойки, и щука, и тарталетки... Одним словом:

Тут їли розниї потрави, І все з полив`яних мисок21…

Однако прибор Франи был поставлен слишком далеко от края стола. Необходимо было неловко вытягивать руки вперёд, дабы воспользоваться им... но Франческо, боясь потеснить тучного своего соседа справа и привлечь тем излишнее к себе внимание, не смел придвинуть его ближе...

Казалось, он был совершенно обескуражен этой картиной праздничного многолюдья. Здесь, на чужбине ему показалась новой и совершеннейшим образом поразительной обстановка развязно весильной игривости и самодовольного счастья. Казалось даже, что итальянец несколько уменьшился в размерах, по крайней мере, благодетельная округлость приятно развитых брюшка и поясницы как-то меньше бросалась в глаза, почти не выказываясь на робко примостившейся краем стула скромной его фигуре. Казалось, что единственным желанием, заветнейшим желанием притихшего Франческо, есть лишь мечта о скорейшем завершении этого шумного действа, что потаённейшим его порывом, сокровенно сакраментальнейшим порывом, есть мысль поскорее, неприметно и тихо ускользнуть вон, покинув этих людей и это место...

Однако нечего было и думать о немедленно быстром исполнении этих желаний — рядом сидела чудно развеселившаяся Мирося, которая, кажется, искренне рада была этому шуму и гаму и находила очень удачной мысль "вывэсты Франи у людэ".

Много чего ещё можно было бы прочесть на растерянно молчаливом и робко отрешённом обличье итальянца, но кому было до того дело — всяк был занят исключительно чем-то своим, а чаще что и вовсе единственно собою. И только Стэпан и Дмытро, невзирая на изрядно принятый градус горилки, коньяка, виски, текилы и пива, невзирая на именно угрожающе небезопасную смесь и, самое главное, объёмное выражение этих напитков, Стэпан и Дмытро были заняты исключительно судьбою своего нового "родыча"22. Ни на миг не выпуская его из покровительственного своего поля зрения, они лишь выжидали подходящий момент, дабы провести решительный штурм девственнотрезвой франческовой неискушённости.

Однако можно было бы ещё заметить скраю на полях, что всё пиво, хотя всем наверняка известно величайшее многообразие этого изысканно утончённейшего и душевнолечебно полезнейшего напитка, всё пиво в глазах Стэпана и Дмытра относилось к категории лёгких компотов и делилось лишь на два сорта: "тэмнэ" и "свитлэ"23; впрочем, справедливости ради, надо бы сказать, что оба эти сорта, невзирая на свою разительнейшую оттенковую несхожесть, бывали поглощаемы в весьма немалом количестве с одинаково и всегда неизменно приветственными энтузиазмом и рвением.

Но вернёмся к нашему повествованию. Вскоре подходящее время для осуществления Стэпанодмытровых замыслов представилось: начались танцы. Танцы начались с медленного, как-будто издавна знакомого, но до невероятия похабно исковерканного местными музы`ками вальса. Мирося была приглашена старательно прилизанным молодцеватым хлыщом с крупными блестящими запонками на манжетах тонких рук.

Тучный пан справа утащил тощую даму напротив. Многие, из ранее так дельно жующих и довольно толково обсуждающих несомненные достоинства и некоторые мелкие огрехи представленного их гастрономическому вниманию салата Цезарь, поспешно повскакивали со своих мест и с въедливой слащавостью напускной любезности, всенепременно подчёркивая свою образованнейшую утончённость речевыми вензелями вроде: "пэрэпрошую" и "даруйтэ"24, похватали свободных ещё панянок25: тощих и не совсем, плотных слегка и плотно укрупнённых до необъятного невероятия развито привлекательных телесных форм. Свет погас. Включилось великое множество маленьких фонариков, разноцветными бликами то медленно разгоняющихся и кружащих в разные стороны, то вдруг внезапно вновь замирающих на самых лиричнейших оборотах отвратно исполняемой композиции.

Франческо остался один среди длинного ряда покинутых стульев. Вначале он с полагающимися в таких случаях старательным вниманием и ревнивым самоотверженьем пытался не выпускать из вида кружащихся и смеющихся Лауру и нахально раскрасневшегося хлыщеватого юнца. Но вскоре блики фонариков, вертящиеся пары, взвизги музы`ки, мельканье ног надоели уединённо загрустившему Франи. Ему стало скучно.

От нечего делать итальянец начал считать, сколько же столов пришлось сдвинуть в один длинный ряд, дабы разместить такое множество праздного люда, затем он перешёл к подсчёту блестящих светлых плиток на узоре облицованного зала, затем к подсчёту матово-коричневых плиток, позже - числа ножей с чудовищно длинным костяным черенком, после того - числа ножей с черенком схожим по форме, но гораздо более коротким по длине, далее в счёт пошли чашки под бульон с золотой окантовкой, чашки под борщок без окантовки, просто чашки, предназначение которых ему было не совсем понятно, поскольку к ним в продолжении всей трапезы так никто и не притронулся... Но вскоре и эти безусловно-полезнейшие занятия докучно надоели нашему Франческо. Наконец зевнув несколько раз сряду, он бессмысленно уставился на игру разноцветных фонариков, по странной прихоти мелькавших то тут, то там — по потолку, стенам, узорным плиткам и фигурам показывающих невероятнейшие антраша танцующих кавалеров и дам...