ДЛИТЕЛЬНОЕ СВИДАНИЕ

ЕКАТЕРИНЕ КИРИЛЕНКО 

Очень короткая повесть 

Когда вышли на плац, голубизна над головой плеснула вширь, ударила в красную черепичную крышу привратки,(1) отпрянула, заколыхалась. 

– Ур-ра! Там свобода! – Семен Ковтун, вертухай,(2) дурашливо заорал, наставив указательные пальцы обеих рук в сторону двух железных калиток. Они открылись. Одна з другой. 

И нахлынул туман. 

Неомрачённым краем сознания Иван Паскевич определил: это похоже на сомнамбулу. Антураж пустой конторы расплывался в слабом свечении окна. Из окошка в дощатой перегородке неказистое женское лицо спросило фамилию, имя-отчество. Потом рука протянула Паскевичу деньжата и две бумаги. Он расписался на одной и вернул обратно. Другая мелко дрожала перед глазами. 

Вольная… 

Он вышел из конторы и на крыльце остановился. 

Вот кадр улицы. Весна, дома в свете. Деревья, потянувшие молодого сока, – в изумрудном… 

«Люблю тебя в зелень одетой. И ветер зелен, и листья…»(3) 

Люди. Ишь ты, люди. Разнообразные. В плащах и демИ. С авоськами и портфелями. И каждому куда-то нужно идти. И есть куда идти. 

Паскевич набрал полную грудь воздуха, выдохнул и тоже пошёл. Куда глаза глядели. По асфальтированной дорожке. В город. 

Но поглядывал украдкой в сторону высокого забора из красного кирпича, пока тот не окончился. За ним – хата за хатой, жильё потянулось. Человеческое. 

О, курочка!.. А дальше, в глубине двора, – ещё несколько. 

А вот и петушок. Крылья распростёр. Будто из древности еврейской прилетел, из жилища вблизи двора первосвященнического. На забор взлетел, заголосил. К совести воззвал.(4) 

Вслух, тихо – Паскевич ответил: 

– Ты со мной, Господи. Всё будет путём. 

И туман отступил. Паскевич понял, куда ему нужно идти. 

Он вышел на площадь. Лысоголовый памятник стоял на своём месте. Всё так же. 

Привычно, не глядя на блёклый базальт, Паскевич свернул в гастроном. 

Люди. Люди. Всегдашняя очередь. Шум, смех, словесный пинг-понг. 

Могучий мужчина – лицо а ля Шварценегер – молча стоял у стойки и долго смотрел на молодую остроглазую продавщицу. А она, казалось, не обращала на него внимания – подавая взвешенные продукты покупателям, пыталась очередь исчерпать. 

Мужчина всё-таки решился: 

– А меня вы отпустите? 

– Вас? – Продавщица засмеялась. – Вас не отпущу. Ни за какие деньги. 

– Ну тогда дайте мне кусок колбасы, а то я ноги протяну от этой любви. 

Паскевич отвернулся, вышел из очереди: будет ещё колбаса, и хлеб, и к хлебу. 

Только не торопиться, 

Только не суетиться, 

Только бы не напиться 

Гадости из копытца. 

Как это там, в латыни?.. Ага, festina lente!(5) Не забыл ещё университет, недоучка? 

Свернул уже за угол, на Подгорную, и тут подошла женщина. Через десять лет. 

– Извините, вы местный? 

Конечно. В доску местный. Как посаженное дерево. 

– Да, местный… – Паскевич видел её всю и боялся поверить в реальность вИдения. Русые волосы, туго заплетённые в длинную косу, ниспадали долу по тёмному фону пальто. Большие голубые глаза, чуть прищуренные… 

– Подскажите, пожалуйста, как на автовокзал попасть. 

…Фигура и осанка – сверх ожидания… 

– Пойдёмте. Нам по пути. 

– А не подскажете, каким автобусом добраться до Паленковиц? 

Вон что! Паскевича озноб охватил. 

Господи, неисповедимы пути Твои! 

Не вспомнил, что надо улыбнуться, – как привык ещё в зоне, давно, в первый же год. Просто улыбнулся – щедро: 

– Вот так совпадение! Оказывается, мне тоже туда надо… Если позволите… – Он взял её сумку. И они пошли. Вместе. 

В виду автовокзала Паскевич спросил: 

– А вам туда зачем? 

– Справку в сельсовете взять. Муж соседки, покойный, там председателем был. Ей для пенсии надо. 

– А где же вы живёте? 

– У самого синего в мире, у Чёрного бурного моря. 

– А здесь какими судьбами? За справкой, что ли, специально? 

– Нет, не специально. Я у сестры гостила. В Сколе, в горах. 

– Так ты... так вы отсюда родом? 

– Да нет, сестра эта по Иисусу родная. 

– Так вы… – Паскевич остановился, поставил сумку на тротуар. – Так ты тоже! 

Глаза – в глаза. Она руку протянула. И он протянул. 

– Меня Катя зовут. 

– Иван. Паскевич. 

Маршрутка, выписав крутую дугу, подкатила к стоянке. Как такси. 

Они вошли и – у Ивана Паскевича глаза разбежались: не салон – иконостас. Приснодева. Никола Чудотворец. Великомученица Варвара. Георгий Победоносец. Пантелеймон Целитель. Андрей Первозванный… 

Молча – Паскевич решил: 

«Буду говорить о Тебе, Господь». – И шофёру, мужчине средних лет, уже полнеющему: – Здравствуйте. У вас тут, как в церкви: образа, образа, такие внушительные. Вы, наверно, христианин? 

Шофёр усмехнулся: 

– Не-а, я православный. 

Паскевич и Катерина переглянулись. 

– Вам куда? – Шофёр начал вовлекать их в свою тему. 

– Как – куда? До Паленковиц. – Глаза Паскевича округлились. – Это разве не рейсовый автобус? 

– Рейсовый, но машина моя. Если не будет людей, не поеду. 

– А мы что – не люди? 

– Люди, но немного… Да и машина что-то не хочет ехать. 

– Что, нет бензина? 

– Бензин есть. Зажигание плохое. 

Иван, зэк, понял. Достал из кармана деньги. Половину отпускных. 

– Вот… – протянул шофёру. 

Тот взял и куда-то спрятал. Включил зажигание. Машина завелась с пол-оборота. Через минуту они были уже за городом. 

Ехали по весенней парной земле, между озимей и лугов. Плыли по узкой протоке в лесу, между зелёными берегами. Взбирались по склону холма к редким облачкам в вышине. 

Паскевич жадно смотрел в окно. 

Нет, «не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием».(6) 

Лес, лес, прогалина, охваченный лесами холм. 

«…И ветер зелен, и листья. 

……………………………………………… 

И конь на горе лесистой…» 

На горе, на горе… лесистой… в зелень одетой… По косогору вниз мальчишка бежит. К обрыву. Долго-долго… Мать – молодая, в вышиванке – гонится следом… «Іванку!..» «Ів-ва…» 

Догнала. У самого обрыва. Схватила, руками обвила, в плечо лицом уткнулась. И он тоже – в её волосы, в запах любистка. Голову её рукой обнял… 

Маршрутку тряхнуло на ухабине – Иван открыл глаза. Увидел. 

Катерина не проснулась. Голова доверчиво улеглась у него на плече. Рука, расслабленная, – на коленях у него. 

Смежая веки, подавил дрожь внутри. 

Нет, это не приснилось. Это и есть свобода. Её тёплое лёгкое дыхание – в шею, внутрь. Не потревожить бы… 

Свернули к Паленковицам. На просёлке опять затрясло. Дробно, непрерывно. Не дорога – мелкий бес. Катерина проснулась. 

– Ой! – Убрала руку, встрепенулась, волосы поправила. – Извини, Иван. 

– И не подумаю! – Улыбнулся и про себя договорил: «Благодарить надо. Тебя. И Бога – за то, что послал…» – Ты помнишь, Катя, песню: «Дорогие минуты нам Бог даровал»?(7) 

Она помнила. Она поняла. Вся засветилась изнутри. На мгновенье. И погасила улыбку. 

– Потом, не здесь, я спрошу тебя… о многом. И ты мне расскажешь, ладно? 

– Думаю, надеюсь, что времени нам хватит... – Посмотрел в её теплые глаза. Они согласились. 

Помолчав, она спросила: 

– Ты из-за меня поехал? 

– Да. – Сказал тихо, но она услышала. 

Вдали, за излучиной реки, показались Паленковицы. 

Те же? Такие же? 

Они подошли к незнакомой улице. 

Здесь он родился и вырос. 

Первые шаги. Первопуток. Хаты сбросили с себя солому и гонт.(8) Покрылись красной черепицей. Кое-где выросли молодые особняки, принаряженные декоративным кирпичным одеянием. 

Но на повороте к сельсовету всё ещё стояла одна знакомая, выморочная. Жаловалась на старость, на сиротство – дверь, висевшая на одной петле, колеблемая ветерком, издавала жуткий тихий скрежет. Травой запустения поросло подворье. 

В хате жила когда-то вдова героя войны. Бездетная. Сыновья, один за другим, ушли в армию, да там и остались, оставив мать куковать-доживать в этом ветхом родовом гнезде. Да... ревностная прихожанка была, и, видно, давно уж переселилась на погост.(9) 

«Ой, на цвИнтарі живучи, не наплачешся, тож мовчи».(10) 

Давно, в детстве, слышалось это. Поговорка такая. Или песня? 

«Этот стон у нас песней зовётся…»(11) 

Иван вздохнул, посмотрел на Катю, медленно идущую рядом. Комок тревоги подкатил к самому горлу. 

Откуда? Почему? 

Пронзительное ржание донеслось из-за поворота: резвый стригунок перебегал дорогу. В призакатном плеске солнца пегая масть отливала бронзой. 

Иван посмотрел вслед убегающему. Там, на спуске к реке, стояла когда-то конюшня. И был день: вуйко(12) Богдан подсадил небожа,(13) нога вошла в стремя – и, о, – не высказать этого! – далёкие холмы качнулись легонько, и вся она, вся, в зелень одетая, объятья распахнула. 

– Ещё далеко? – Катя спросила. 

– Видишь вон тот дом? 

– Да. 

– Там теперь сельсовет. 

Сель-со-вет. Дом почти не изменился. Только время, ненастное, домешало бурый оттенок в красный цвет кирпича. Да крышу кое-где подлатали новой черепицей. Да вывеска появилась над входом: знайте и помните – учреждение здесь. 

Из парадной двери женщина вышла. Сделала шаг, другой. Установилась на крыльце. Серьёзная. Статная. Монументальная. Вся из себя государственная. 

Паскевич не решался подступиться. Катя поставила ногу на нижнюю ступеньку. 

– Вы ко мне, молодые люди? – оттуда, с возвышения. 

– Может, и к вам. Скорее всего, к вам... – Катя не договорила. Выжидала. 

– А в чём дело? 

– Нам справка нужна. Муж соседкин, Демьянов его фамилия, был когда-то здесь председателем сельсовета. Здесь и погиб. Как говорит соседка, на боевом посту – в кабинете. А... а вы теперешний председатель? 

– Я та, которая вам нужна. Я секретарь сельсовета. Краснощёкова, Людмила Петровна. 

Катя обрадовалась: 

– Вот и хорошо. Меня Катя зовут. А его, – в сторону Паскевича головой повела: – Иван. 

– Н-да... – Людмила Петровна взглянула на Паскевича мельком. – Боюсь, молодые люди, что не совсем хорошо получается. Бумаги все за прошлые годы в архиве. А он в подвале. А подвал на замке. Ключи – у Свиридовны, уборщицы, а Свиридовна в город уехала, к сыну.Только завтра вернётся. 

– Что же нам делать? – Катя поднялась на вторую ступеньку. 

– Завтра я посмотрю бумаги и выпишу вам справку. Вам придётся у нас переночевать. 

– У вас? А где это? 

– Как – где? – Ответственный работник – секретарь слегка обиделась. – У нас тут гостиничная комната есть. 

Катя и Паскевич молчали, каждый по-своему. Людмила Петровна взглядом их накрыла. 

– Пойдём! – Не пригласила – бросила слово пришельцам. Просителям. Отрывисто, резко. Как вертухай. И пошла в дом, не оборачиваясь. Катя – за ней. Иван посмотрел им вслед. 

Минута, исполненная десятью годами, истекала медленно-медленно. Он не двигался. Молчал, молчал. Молился. Чтобы порог переступить. 

Тепеь уже не детская – надпись на двери: секретарь. 

В углу как стоял, так и остался дубовый шкаф. 

Его занесли, установили, чтоб не шатался, батько сказал: «Іванове й Миколине багатство тут буде. Неоціненне – книжки». 

Бумажной требухой полки теперь завалены. Папки. Подшивки. Журналы. И, наверное, отчёты, отчёты… 

И стол у окна. Высокий, двутумбовый. Вместо двух кроватей, Мыколыной и… 

– Документы у вас есть? – Вопрос оттуда, из-за стола, – секретарь спросила. И ответила сама себе: – А ладно, не надо. На вас посмотреть – сразу видно: пара. 

– Нет, почему же? – Катя блестящую красную книжечку достала из сумочки. – Вот, пожалуйста. 

– «Со-юз художников эс эс эс эр». – Людмила Петровна прониклась благоговением: – Нечасто гостят у нас люди искусства. – Отдавая книжицу, слегка поклонилась даже: – У меня, знаете, сынок тоже художником хочет быть. Рисует – где только может. На стенах начинал, пастиком. А нонче в альбо-омах – бурёнок, поросят. Я ему говорю: давай нарисуй голубя, лебедей. А он: нет, мама, от поросят больше пользы. Малый ишо, семь годков, а всё понима-ат… 

Катя кивнула, улыбнулась. Одобрила: 

– Вы знаете, я очень люблю детей, особенно художников. А если анималист – ну, который свинок рисует или овечек – просто умиляюсь. Завтра пусть ваш сын принесёт сюда рисунки – я посмотрю. Может, подскажу что-нибудь. 

– Хорошо. – Людмила Петровна поднялась. – Вот вам ключ от нашего люкса – последняя дверь по коридору. А я ухожу. Вы уж извините, дверь парадного снаружи запру. На улицу можно через заднюю выходить. Пойдёмте. 

Распрощались, и секретарь ушла. 

Иван и Катя прошли в гостиничную. 

Ничего здесь не изменилось. Паскевич стоял у порога и не мог двинуться дальше. 

– Что такое, Иван? – Катин голос – как журчанье родника. – Что с тобой? Что случилось? 

– Ностальгия. Ты… ты знаешь, где мы сейчас? 

–Иванко, тебе нездоровится? 

– Не то слово. Как можно себя чувствовать в доме, который был когда-то родным и… остался родным, но в чужие руки, в лапы чужие попал? Знаешь, где мы?.. В спальне родителей… моих родителей… 

– Я не знаю, что тебе сказать… – Голос её задрожал. – Давай помолимся и послушаем, что нам Иисус скажет. 

Опустились на колени. Паскевич глаза закрыл. Чтоб из комнаты уйти к своему Господу. Губы зашептали чуть слышно: 

– Мой Отец, Спаситель мой, услышь меня, Господи! Удали эту боль, уйми тоску мою. Она удаляет от Тебя. И сердце мне жить не даст. Будь милостив, Господи. Дай силу прожить эти несколько часов. Здесь, но только с Тобою, с Тобою. Дай руку мне, подними меня. 

И встал на ноги. И Катя встала. И тихо сказала: 

– Аминь. 

– Да, Господи, благодарю Тебя. – Паскевич вздохнул. Воздух зашатался – тяжесть из груди – мотыльком, лёгким, невесомым, выпорхнула – в окно вылетела, в ночь. 

И – как такое могло наступить? – голод заворочался внутри. Последняя, утренняя, пайка в тюрьме весь день поддерживала и вся изжилась к вечеру. Как же теперь? Зря ты, мужик, ничего не купил в гастрономе… 

– Иван… 

– Да? 

– Давай будем ужинать. И беседовать. 

Паскевич виновато посмотрел на Катю. Она не ответила взглядом – склонилась над сумкой, выкладывала на стол сыр, колбасу, булочки, ещё какую-то аппетитную снедь. 

Невольно – у Ивана вырвалось: 

– Какая роскошь! 

– Слава Богу! Поблагодарим Его. 

Паскевич ладони сомкнул и сказал Иисусу: 

– Благослови, Господь, этот твой дар. Ты посылаешь то, на что мы и не надеемся. Катя и я благодарим Тебя. За всё, Господи. Аминь. 

– Аминь. 

Давно забытый вкус ветчины, домашней, с дымком. Нежный сыр. Ежевичный морс… Откуда всё это? Откуда такая Катя, скажи, Господи! От Тебя? 

Катя светилась покоем изнутри. Тихо-тихо. И ждала. И всё же спросила: 

– Ну как? 

– Как на длительном свидании. 

– На каком? На длительном? 

– Знаешь, я сегодня из тюрьмы вышел. Ты, может, поняла это… 

– Нет. Я же тебе сказала: я о многом хочу тебя расспросить. 

– Я сам расскажу. Зэкам один раз в полгода свидание дают. Длительное называется – аж на трое суток. А бывает, только на сутки, но всё равно длительное. Приезжает кто-нибудь из родственников. Понятно, что прежде других жена. Вкусную всячину привозят – сами не едят, для нас берегут… 

Ко мне никто не приезжал. Родители умерли, когда я срок тянул, я у них поздний. А дом, вот этот, где мы сейчас с тобой как гости, брату завещали, а он был на Кубе, дом за бесценок продал, а потом и погиб там. Так что некому было ко мне приезжать. Но однажды я ухитрился побывать у друга на свидании. Это не так, как если к тебе самому приезжают… 

Глядя на Катю, Иван отпил из стакана морсу. 

– Ведь не только еду, сытную хавку,(14) жена привозит зэку… 

– А… – Преодолев несознаваемое сопротивление внутри, Катя проговорила: – А жениться нельзя было? 

– А кто пойдёт за такого? 

– Ну… знакомые были у тебя, не сомневаюсь. 

– Были, я тогда на первом курсе учился, на филфаке, и… была одна. Вроде как и не было. Меня за неё побили. Жестоко. Я упал, они стали уходить. Я вскочил, схватил камень, догнал их и самого ненавистного – в затылок!.. 

Потом она приходила на следствие – вызывали. А на суд не пришла – не вызвали. Теперь, если бы стал рисовать её по памяти, – не сумел бы. Земляки говорили – замуж вышла. Двое детей. Всё, как у людей... 

– Иван, а ты рисуешь? 

– Да, карандашом, тушью. 

– По памяти? С натуры? 

– И по воображению. То, чего нет перед глазами… 

Катя улыбнулась: 

– Но что оживает в сознании… – Спросила она или продолжила? 

– И что оживляет сознание. – Иван улыбнулся. Чуть-чуть грустно: – 

Иисуса – думаю о Нем постоянно – нарисовать не могу, никак не получается… 

– А образ Его представляешь? 

– Да, я вижу Его. 

– А где Ты с Ним встретился? Впервые… 

– В Евангелии. Когда оно ещё под запретом было. Один человек, верующий, оставил, когда срок отбыл… 

Помолчал, потом выдохнул: 

– Тех, кто чем-то похож на Иисуса, тех рисую… 

Катя встала из-за стола, посмотрела на Паскевича. В глаза: 

– Меня можешь нарисовать? 

Молча – губы имя спели. Вылепили имя. 

– Могу… 

Лунный свет размыл следы кощунственной порубки. 

Эскизы немногих оставшихся деревьев творили былой образ. Перед глазами сад вырастал. Тот самый, привлекающий взгляд. 

Присмирел в ночи, увитый молочным свечением луны. Душу приветил. Звал к себе. Чтоб выжить. Чтоб расцвести. 

«Ничего я не могу. – Паскевич сжал зубы, чтоб не завыть. – Не хозяин я здесь. Прости…» 

Отвернулся, ушёл в дом. 

Катя спала. Одеяло едва прикрывало ноги. Свет ночника – тёплый, непрестанный – обливал её, купал. Иван склонился над ней, коснулся рукой плеча. 

Она пробудилась, мягко отвела его руку: 

– Не надо. Не надо брать то, что на поверхности. – Смотрела с такой лаской, что Иван поперхнулся, закашлялся. Потом проглотил лёгкую досаду, спросил: 

– Ты будешь моей, Катя? Я люблю тебя. Я люблю тебя уже десять лет. Десять лет я видел тебя такую, как теперь. 

– Как же это, Иван, – не видя меня, никогда, и – видел? 

– По воображению. Но теперь благодарю Отца за то, что натура превосходит воображение. 

– Знаешь, смотрела на твой рисунок… 

– И что? 

– Неужели я такая?.. 

– Какая? 

– Ну… небесная. 

– Такой я тебя вижу. 

– Минуту назад ты видел меня другой. 

Иван опустил голову, глаза – долу. 

Катя зашептала, громко-громко: 

– Иванко, я тоже тебя люблю. Но давай попросим у Отца благословения. В церкви. 

– Конечно, Катруся. Ведь Иисус говорит нам с тобой: «без Меня не можете делать ничего».(15) Ты извини меня за минутную слабость. 

– А с Ним, с Иисусом… будет то, что нам и не снилось, правда, Иванко? 

– Да, Катя, да! Мне уже за тридцать, уже детей пора иметь… 

– Всё будет, Иванко, и дети. Если Бог пошлёт. 

– Хлопчика? Я хочу хлопчика. 

Катя засмеялась: 

– Даст хлопчика – будет хлопчик. 

– Вихрастый? 

– Такой, как ты! Вихрастый, конечно. Темноволосый. 

Паскевич помрачнел: 

– И… И где же это всё будет? Здесь места нет нам. Только эта ночь – наша. 

– Не печалься, Иванко. У меня есть дом. У самого моря. Папа с мамой оставили. Папа очень любил её. Она, когда меня рожала, умерла. А папе без неё в Киеве не жилось, он оставил профессуру, и мы переехали в Крым, и стали жить: папа, бабушка и я, и когда бабушка умерла от старости – мне тогда было двадцать лет, – папа умер от инфаркта и тоски, он ещё нестарый был, пятьдесят восемь лет. 

– Родная ты моя! – Паскевич раскинул руки. 

– Подожди, Иван. Подожди. Ты не всё ещё знаешь. Я люблю тебя и поэтому надо сказать всё. Я была замужем. 

– Да? И что? Где он? 

– Он... Он был. Он был красавец мужчина. Породистый. Он карьеру сделал. За внучку министра отдал себя – взамен за карьеру – при живой жене. Развод уже потом оформил, три года назад, когда моя последняя выставка, мягко говоря, не имела успеха... И с того времени – никого у меня. 

– До нынешнего дня. – Иван присел на кровать. Рядом с Катей. Обнял, легонько, осторожно. – Я люблю тебя. Бог видит и знает это. Ты моя. 

– Да. – Она сняла руку с плеча, положила на его ладонь свою. – Ты знаешь это, Господи. Потому что мы Твои дети… 

За окном, в глухой ночи, запели первые петухи. 

…Точно, лязг железа. Засов гремит. Вертухай барак отпирает. 

– Вставай, Иванко… – Катина рука на плече. – Нам пора. 

– Да?! – Паскевич вскочил. 

Нет, это не барак. Это та же спальня. Родительская – в прошлом. 

Гостиничная теперь комната, в сельсовете. Поскорей отсюда!.. 

Они зашли в секретарскую. Людмила Петровна поднялась навстречу: 

– Доброе утро. Справку я уж выписала вам. 

– Хорошо, спасибо. – Катя слегка поклонилась. – Не знаю, как благодарить вас… А где же ваш сын? Где рисунки? 

– Он сделал из них кораблики. Я уже художник, говорит, а теперь буду моряком. 

– Ну что ж… – Катя усмехнулась. – Счастливого плаванья! Семь футов под килем! А мы будем прощаться с вами. 

– А вы у нас не погостите ещё? – Людмила Петровна посмотрела в окно. – У нас тут чудесные места есть. 

– Да нет, хватит, нагостились. – Паскевич прокашлялся. – Нам пора. 

Чуть не обмолвился: пора на выход. Как после длительного свидания. 

На улице, как только вышли из дома, голубизна с высоты резкой болью в глаза врезалась. Где-то совсем недалеко запоздало заорал петух. 

Пыльная улица, со вчерашнего дня узнаваемая, вела прямо в город. Обратно. 

Паскевич шёл медленно, опустив голову. Катя молчала. 

Маршрутка уже стояла на остановке. Ожидала. 

Вошли. Уселись. 

Свирепым рычаньем двигатель заглушил галдёж окружающих. Тронулись, поехали. 

Паскевич не смотрел в окно, сомкнул веки. Катя прижалась к нему. Зернышко, запавшее ночью в душу, проклюнулось, проросло, цвет пустило. 

– Ой, Иванко, мне так тревожно, не знаю – почему. – И в ухо: – Не надо было нам ТАК. Мне не надо было ТАК… ночью. Хороший ты мой… 

Руку – ей на плечо, к себе эту душу!.. 

– Успокойся, моя славная. С нами Бог. 

Но трясло, трясло – почти до самого города. Старый мотор захлёбывался, кашлял, но работал, до конечной дотащил без остановок. 

Скамья у входа в автовокзал была пуста. Иван поставил сумку, посмотрел на Катю: 

– Я отлучусь... 

– Иванко! Вовращайся поскорее... 

– Вернусь!.. – Уже издали. Удаляясь... 

Какое богатство развернулось на этом рыночке! Стихийный, а сколько всего тут! Нежная брынза. Творог с прожелтью масла. Зелень... 

И тюльпаны. У человека несомненно восточной наружности. Яркие, зовущие. 

– Мне три. 

– Жёлтые? 

– Вот эти. Красные. 

– Десят рублэй. 

– Вот, возьмите, пожалуйста. 

Восточная наружность благодарно поклонилась. Умеют же люди быть обходительными! Когда это нужно. 

Нужно... Ещё огурчиков нужно. И ещё... 

– Ой, що ж це діється! – Тётка рядом, чуть слева, завопила отчаянно: – Украли! От тільки були, от зараз були гроші – і нема вже! Люди, людоньки!.(16) 

Базар в одно мгновение объединился общим любопытством. Внимание сотен глаз сосредоточилось на площадной мистерии, непридуманной и нежеланной для Паскевича. Он подался в сторону. 

Но в следующее мгновение возник откуда-то цветной.(17) Будто из-под земли. Будто в скверной пьесе. Но – не вымысел, не призрак. Наяву. 

– Стой! – За руку схватил. – Я давно за тобой наблюдаю, парень. Пойдём. – И притихшей тётке: – Вас, гражданка, тоже попрошу пройти за мной. 

Пошли, так пошли. На другую сторону улицы. По брусчатке, выложенной веером, гладко отшлифованной. 

Да, Господи, пророку Ионе не удалось. А теперь, в эту минуту, может быть, удастся? 

Иван резко дёрнул на себя мента, вывернулся из-под него и к браме побежал – близкой, открытой. 

Мелькнула сбоку тень какая-то. Тюльпаны на тротуар упали, лепестки рассыпались. Сознание взрыв потряс, ослепил. 

Глухие удары из потусторонней жизни чёрными пятнами расплылись по лазоревому плёсу морской лагуны. В воде тонул мальчишка. Тёмные, замытые водой волосёнки. Ручки, машущие к берегу... 

И вдруг явилась Катенька, Катруся. С рисунка, с экспромта. В воду бросилась. И вода затопила всё-всё. 

...Окатила холодом. Переменила. Промыла и открыла глаза. Заставила посмотреть: 

на потолок, подёрнутый копотью, и на лампочку в углу, за решёткой, 

на дымный свет, 

на окошко в двери, шестиугольное. 

Да, чрево кита. Но другое. И Ниневия другая ожидает. Другого пророка. 

И себя оглядел. Заставил подняться с цементного пола, сел на грубую плаху лавки. 

«Господи, мы попались. Мы вернулись, Господи. По Твоей воле... Господи, Господи, а Катя? Где она? Ведь и адреса нет. Думали, отправляемся в гнездо уютное, домой...» 

«Спокойно, Иван. Ты вошёл в покой Божий. Не заботься ни о чём. Я Сам обо всём позабочусь». 

Неожиданный скрип царапнул кожу – открылась дверь. 

Цветной, уже другой – кряжистый, державный – нарисовался в проёме. Грассируя баритоном, пригласил: 

– Пожалуйте к барьеру, сэр. В дежурку. 

За ограждением, на возвышении, ответственный лейтенант вылавливал криминал из разложенных на столе бумаг. 

– Паскевич Иван Андреевич. – Не отрывая глаз от стола: – Освободился из колонии усиленного режима. Когда? Ах, вчера. – Орлиным оком в Ивана впился: – Недолго музыка играла... 

Вертухай – за спиной, наготове – угодливо-подобострастно поддакнул-подпел: 

– Недолго фраер танцевал! 

– Я знаю вашу песню, Иван Андреевич, – ты, конечно, ни в чём не виноват! – Лейтенант улыбнулся. Приветливо, сладко. – И тем не менее – будешь сидеть. По статье сто сорок, части второй. За карманную кражу. Гражданка Прищепа, у которой ты украл кошелёк, показала, что в нём было восемьдесят пять рублей. Столько же обнаружено у тебя в кармане. В одном. А в другом – какая-то мелочь. За эти восемьдесят пять рубликов заплатишь пятью годами. 

– Пять лет – не вечность, гражданин начальник. – И беззвучно – Иисусу: – Вечность, Господи, – с Тобой...» 

– Ясное дело. Тебе не привыкать. Лейтенант опять заглянул в бумаги. – А, так ты ещё и местный! 

– Да, гражданин начальник. Из мест лишения свободы. 

– Туда же и отправишься. – И вертухаю: – Уведи его. 

– Одну минуту, гражданин начальник! 

– Что такое? 

– Мы, наверное, больше не увидимся. Я хочу вам сказать: Иисус любит вас, мой Иисус. 

– И что с того? 

– Вы познакомьтесь ближе с Ним – и поймёте. 

– Да? Ты правду говоришь? Но тебе же нельзя верить. 

– Мне – не надо. Вы посмотрИте – как в Евангелии. Внимательно, без предубеждения, тогда, я надеюсь, поверите. 

– Пойдём. – Тяжесть легла Ивану на плечо. 

Они пошли по длинному коридору, милиционер и Паскевич – перед ним, не впереди. 

===== 

(1) строение при входе в зону, куда помещают вновь прибывший зэков. 

(2) надсмотрщик (арго). 

(3) Ф. Г. Лорка. Сомнамбулический романс. 

(4) См.: Евангелие от Матфея, гл. 26, ст. 57 – 75. 

(5) спеши медленно (лат.) 

(6) Экклезиаст, гл.1, ст.8. 

(7) Песнь возрождения, М., 1999, №679. 

(8) дранку (укр.) 

(9) здесь: кладбище возле храма. 

(10) Ой, живя на погосте, не наплачешься, значит – молчи (укр.). В.И. Даль приводит российское соответствие єтой поговорки (песни?): «На погосте живучи, над покойниками не наголосишься». 

(11) Н.А. Некрасов. Размышления у парадного подъезда. 

(12) дядя со стороны матери, брат матери (укр.) 

(13) племянника (укр.) 

(14) еду (арго). 

(15) Евангелие от Иоанна, гл. 15, ст. 5. 

(16) Ой, что ж это творится! Украли! Вот только были, вот сейчас были деньги – и нет уже! Люди, люди!.. (укр.) 

(17) милиционер, но не в зоне, а на свободе – так называемой (арго). 

© Copyright: Евген Аксарин, 2008 

Эстония, 2008