Алевтина
Весна жизнерадостно плевалась ранней капелью в мои замшевые туфли, блефуя сиренево-цветочно-тошнотворным безобразием прямо перед моим курносым носом, пока я, поддерживаемый верным кожаным дипломатом по одну руку и верой в демократические идеалы по другую, разглядывал свое новое жилище.
Меня пригласили в местный университет штата Иллинойс преподавать философию. Конечно, было бы глупо отказаться от такого джокера, который судьба благосклонно достала из рукава и положила мне на стол в виде американской визы. Посему я наскоро выпил 50 граммов водки да закусил малосольным огурчиком (распрощавшись таким образом с бескрайними степями своей родины матушки-России) и сел в самолет. И вот теперь я, профессор гуманитарных наук Владимир Малкин, 36-ти лет от роду, не отягощенный вредными привычками и семейной жизнью, незамеченный в порочных связях субъект шопенгаурского телосложения, сократовского умозаключения и спартанского воспитания, глядел на свою потенциальную обитель современного гностика, развращенного еретической эпохой технического псевдопрогресса. Несомненно, на это стоило посмотреть: двухэтажный монстр моих готических кошмаров уже вовсю тянул ко мне свои косматые дубовые пальцы, настойчиво зазывая в самую глубь черной, окованной красной бронзой, пасти. На долгих 365 дней этот мрачный исполин, больше похожий на забытый Богом и людьми старый фамильный склеп, должен был стать моим домом.
Внутри обстановка не казалась такой уж удручающей. Просторные светлые комнаты, кабинет с большущим рабочим столом и целым стеллажом занимательной литературы (с полным собранием сочинений Канта!), зал с камином и удобное кресло-качалка, располагающее к долгим часам приятных размышлений и умозаключений, – все это очень быстро вызвало мою благосклонность.
Но, как и каждому одинокому мужчине, мне требовалась жена. Ну или хотя бы прислуга (особой разницы я, впрочем, не видел), чтобы держать в порядке свое временное пристанище и душевный покой. И я подал объявление в одну из местных газетенок – из тех, которые вечно страдают от нехватки новостей и сотрудников: «Ищу домработницу: опрятную, чистоплотную, в совершенстве владеющую искусством кулинарии, уборки, глажки и стирки; понимающую мужскую душу и нетленные основы мироздания бытия. Профессор Малкин».
На следующее утро я проснулся ни свет ни заря от какого-то громкого гула. Я выглянул в окно, дабы установить причину этого неизвестного раздражителя, и ужаснулся: мой двор был полон девушек и женщин, словно Институт благородных девиц в дни вступительных экзаменов. В накрахмаленных белых фартучках, шерстяных свитерах тоскливых расцветок, туфлях на босу ногу, порванных сандалиях, пугая серостью своих изнеможенных лиц, кокетливо помахивая добротными свинообразными ягодицами, выставляя вперед пожелтевшие от табака зубы и реденькие выкрашенные гидроперитом волосенки, – все они, худые и толстые, молодые и пожилые, привлекательные и уродины, мулатки и белолицые разглядывали меня своим простодушным куриным взглядом, словно я был новый вид проса, ибо желали только одного: получить работу.
Я пересмотрел где-то пятьдесят потенциальных экономок. Голова моя, переполненная глупой женской болтовней, казалось, совсем лопнет и объявит мне полный нокаут. Я уже совсем отчаялся, когда вдруг, наконец, нашел ее. Две сапфировые звезды на белоснежной глади фарфорового кукольного лица, смущенный изгиб обескровленных губ, застывших в детской полуулыбке, и охапка пушистых волос-васильков, колосящихся толстой косой до самого пояса. Представь, читатель, и это великолепие явилось предо мною в самый разгар силиконовой чумы!..
Да, такой была Алевтина. Рожденная в семье русских эмигрантов, приехавших в США еще в начале 20-го века, она была воспитана на русских традициях, а потому великолепно знала язык и весьма неплохо ориентировалась в области литературы. Несомненно, для меня это было сладчайшим бальзамом, случайно пролившимся на черствый американский песок. Ведь кто как не она знала все зазубринки да трещинки замысловатой славянской души.
Алевтина, Аля, Алечка, Ляля... Это дитя было ровно в два раза младше меня и так трогательно робело, когда мой задумчивый взгляд случайно задерживался на ее лице чуть дольше, чем обычно. На щеках ее тот час же разгоралось алое пламя, а кукольные пальчики принимались плясать в волнении, то заплетая, то расплетая косу. Осторожно ступая своей мягкой кошачьей поступью, этот зверек пугливо крался по дому, чтобы не дай бог не наступить на хвост привередливой музе, которую я, бывало, часами ждал в своем кабинете, работая над очередным докладом. Иногда блаженная тишина, убаюкивавшая дом, опошлялась моими громкими рассуждениями, которые я позволял себе делать вслух. Пугливая моя экономка тут же вздрагивала, словно унтер-офицер фашистского концлагеря пропустил сквозь нее разряд тока; огромные глаза-блюдца становились еще огромнее и застывали на мне, и я боялся, что когда-нибудь безвозвратно упаду в эти ее бездонные глазища и навсегда стану ее зрачками, и никогда уже профессор Малкин не увидит свет божий. Но со временем девочка моя совсем освоилась и уже не пугалась моей несдержанной натуры и только из глаз ее иногда все еще кричала тревога.
Наш домашний уклад был четок и стабилен. До обеда я вел лекции в университете, она же в это время убирала в доме, стирала, гладила мои рубашки, складывая их накрахмаленными небоскребами в шкафах, накрывала на стол и ждала меня. Потом мы вместе обедали, а затем я, сытый и подобревший от плотной пищи, укладывал свое грузное тело в кресло-качалку, и наслаждаясь задорным перешептыванием поленьев в камине, принимался рассуждать о высших материях. Она устраивалась рядом на скамеечке для ног с иголкой в руках (штопала мои носки и пришивала пуговицы к рубашкам) и слушала.
– Позвольте!.. – рассуждал я, обращаясь скорее к себе, чем к ней. – Но на сколько уместна в нашем современном обществе такая философская категория как лицемерие?.. Да и уместна ли, коли душа наша также дуалистична, как и физическая оболочка ее, и существуют эти сиамские близнецы в мире столь же противоречивом как и они сами?.. Ибо не может личность состоять только из хорошего либо плохого; каждый день в ее недрах ведется невидимая борьба добра и зла, милосердия и жестокости, правды и лжи, света и тьмы, счастья и горя – и что из них одержит верх вопрос генетической предрасположенности да личностного духовного развития.
Детка моя как обычно одобрительно кивала головой, преданно глядя своими щенячьими глазами, хотя не понимала ни грамма из моего ученого мракобесия. И хотя в делах возвышенной материи она была сама бестолковость, дом всегда сиял чистотой, одежда – белизной, а я – сытой улыбкой. Она заботилась обо мне так, словно я был ее ребенок, болен синдромом дауна -- размазывающий сопли по щекам и опорожняющийся под себя. И когда я, одетый в пальто, прикрывал за собой дверь неприветливым американским утром, она выскакивала во двор в тапочках на босу ногу с криками «МистерМалкин, сегодня очень холодно!» и протягивала полосатого шерстяного удава, который мертвой хваткой впивался в мою тощую, полную невежества, шею.
О нет, я вовсе не был красавцем!. Тонкий, худой, словно Ноев посох, с впавшими глазами, настороженно глядящими из-под тяжелой роговицы очков, да идиотской привычкой теребить указательным пальцем брови в момент наивысшей умственной разрядки, отчего они походили на две тоненькие линии, нарисованные угольком небрежной детской рукой. В моем облике не было ничего из так называемого «либидо» современных мужчин, которые так сильно будоражат женский мозг: ни взгляда хищника с поволокой, ни рельефного узора мышц на молодом теле, ни слащавой улыбки, разливающейся патокой по девичьим сердцам. Чтобы придать своей фигуре вожделенной мужественности, я принялся было ходить на фитнес. Но тщетно. Изнурительные занятия не подарили мне ничего, кроме боли в пояснице да потерянного времени.
Как ты понимаешь, читатель, моя тщедушная инфантильная особь отнюдь не была избалованна женским вниманием, посему представь мое удивление, когда я заметил интерес к себе со стороны этой маленькой дурочки. Бывало я, увлеченный какой-нибудь внезапной мыслью, скользил по комнате своими стеклянными глазами и внезапно спотыкался об Алевтину, вросшую в паркетный пол с метелкой и совком в руках. В этот момент горничная моя имела такой липкий вид, будто во рту у нее растекалась медовая пастилка, посыпанная миндалевыми орешками. Ну и конечно, все эти приятные мелочи, которым я впрочем не придавал особого значения и воспринимал как должное: мои любимые пельмени по утрам, сборник Чехова в оригинале (каким-то чудом раздобытый ею в букинистической лавке одного русского эмигранта), свежеиспеченные чесночные булочки к борщу...
Пожалуй, я бы и дальше продолжать жить в счастливом неведении, если бы не то злосчастное письмо. Она вложила его в «Парадоксы стоиков» Цицерона, которого я, читая вчера, опрометчиво оставил на своем рабочем столе. Послание ее было составлено строго по инструкциям пошлого женского чтива, столь популярного в наше безвкусное время: “Дорогой мистер Малкин, – писала моя слабовольная невежда, – прошу Вас, прочитайте это письмо до конца!.. Ни словами, ни этим бумажным листом, который Вы держите в руках, не передать то, что я сейчас чувствую, но, может быть, среди этих взволнованных неровных строчек Вам удастся разглядеть сметение моей несчастной души, почувствовать хотя бы маленькую толику тепла бедного моего больного сердца. Я ценю Вашу безграничную душевную щедрость ко мне и понимаю, что этим письмом могу лишиться ее навсегда. Понимаю и принимаю, но не в силах больше молчать.
Я люблю Вас!.. Люблю, люблю, люблю!!! Мое сердце лишилось покоя с той самой минуты, когда я увидела Вас. Долгое время я пыталась бороться со своими чувствами, но с каждым днем они лишь крепли. И теперь я не в силах сопротивляться судьбе.
Любимый мой, только не подумайте, что своим признанием я принуждаю Вас к ответу. Нет! Я добровольно отдаю Вам свое сердце, ничего не требуя взамен. Лишь позвольте мне как прежде ухаживать за Вами, быть рядом и просто дышать одним воздухом. Только не гоните!...
с любовью, Ваша Алевтина”
Далее следовала целая кавалькада кривых сердечек, нарисованных красными чернилами.
Я скомкал письмо и вскочил из-за стола. Я метался по дому, как севший на муравейник медведь, бегая с этажа на этаж, из комнаты в комнату. Ярость клокотала во мне и грозилась выйти наружу. Я искал Алевтину, но бедной моей овечки и дух простыл: она предусмотрительно ушла в маркет за продуктами. Я вновь вернулся в кабинет и, упав в кресло, принялся нюхать табак, чтобы успокоится.
Спустя полчаса в холле послышались осторожные шаги. Обогнув мою комнату, они последовали на кухню, а затем в столовую, где долго топтались, словно не зная, что делать в нервном ожидании. Я не сводил взгляда с двери и ждал, когда же она отворится. Наконец, дверная ручка робко повернулась. Сначала появилось лицо Алевтины какого-то нездорового, болотного цвета, а затем и ее жалкое сутулое тело.
Я подскочил, словно меня ужалила оса, и принялся кричать:
– Дура! Идиотка!.. Что вы наделали?!.
Аля вздрогнула и только часто-часто заморгала.
– Что это? Что?! – продолжал голосить я, размахивая перед ее носом помятой бумаженцией, бывшей когда-то в прошлой жизни письмом. – Это не вы, это Я должен бегать за вами, писать любовные письма, восхищаться вашей первозданной эдемской красотой, унижаться, вымаливать вашей любви, пресмыкаясь всяческими способами. Я и другие мужчины, ПОНИМАЕТЕ?.. Но отнюдь не вы! На ЧТО, скажите, пожалуйста, вы делаете из себя половую тряпку?! КУДА, объясните ради всего святого, вы подевали свою девичью гордость, воспетую великими русскими писателями?! Для ЧЕГО сдалась мне эта ваша любовь, любезно разжеванная вами да положенная мне в рот, коли это Я должен ползать пред вами, как могильный червь, вымаливая вашей благосклонности!.. Это Я должен обожествлять эти ваши прекрасные волосы – копи царя Соломона, чудные эти цветущие глаза, распустившиеся, словно васильки после дождя, и хрупкий ваш нежный стан. Я, Я, Я! Поняли вы меня, дурочка деревенская?!. – я схватил ее за плечи и так принялся трясти, что голова ее закачалась из стороны в сторону, словно погремушка в руке ребенка.
Алевтина молчала и все глядела на меня в упор своими фарфоровыми глазищами. И только когда ладони мои, разгоряченные от совокупления с ее шерстяной кофтой, готовы уже были извергнуться огнем и, казалось, еще чуть-чуть и жухлый запах дыма настырно залезет в мои глаза и нос, я в последний раз, с каким-то остервенелым злорадством, отшвырнул ее от себя, словно она была мерзким насекомым.
Алевтина упала на пол, ударившись головою. Пухлый рот ее приоткрылся, обнажая кремовые зубы, а нижняя губа вдруг задергалась, как у больного болезнью Паркинсона. «Ну вот, начинается! – недовольно подумал я. – Сейчас польются слезы». Мне никогда не приходилось иметь дело с обильными выделениями этих женских осадков. Поэтому сейчас я ждал этого со страхом и раздражением. Но Алевтина пожалела меня: проворно вскочив, словно цирковая мартышка, она бросилась к выходу, показательно хлопнув дверью. И лишь оставшись за бортом моего утопающего ковчега, позволила себе разразиться рыданиями.
Весь остаток дня я провел без Алевтины. Обед мне подавал мисс Гейбл – старая дородная негритянка в ситцевом чепчике, которая обычно заменяла мою экономку, когда той случалось отлучать за продуктами или по своим пустяковым делам; она же убрала у меня в кабинете и приготовила бифштекс с кукурузой на ужин. Я безропотно отправил внутрь эту отраву. Откуда толстозадой ведьме было знать, что мне нельзя этих продуктов, и до самого утра я буду ворочаться в постели без сна, раздираемый изжогой, как старый параноик.
Как только долгожданный рассвет постучал в мое окно, я покинул свое Прокрустово ложе – с больной головой и твердым желанием извиниться.
Долго бродил я по дому, гремя подагрой и совестью. Алевтина не приходила. Гонимый утомительным ожиданием, я решил коротать время в компании верного Канта. Толкнув дверь в свой кабинет, я обомлел – на столе меня ждал сюрприз: чашка остывшего кофе с поджаренным тостом и очередное письмо.
Я долго ходил вокруг да около, пристально разглядывал конверт и даже нюхал, не решаясь взять в руки. Наконец, мое любопытство взяло верх над собственным целомудрием.
О, читатель!.. Я мог предположить все, что угодно: ее истерики и самобичевание, уничижительное отношение к себе, ненависть и презрение – ко мне. Я мог предположить все, но только не это. Ибо то было письмо, написанное не хорошо знакомой мне Алей – бесхитростным и простым, словно краюха хлеба с молоком, существом, а жесткой и холодной леди.
«Мистер Малкин, – писала она (и я был уверен, что когда она писала эти похабные строки, пульс ее бился спокойно и ровно, а рука была тверже кременя), – спешу сообщить, что с сегодняшнего дня я больше у Вас не работаю. Я увольняюсь. Прошу извинить меня за неудобства, которые Вам пришлось пережить из-за этого моего внезапного решения. Выплаты закройте вчерашним днем, а расчетную книжку отдайте мисс Гейбл. Я потом у нее заберу. Ну вот, пожалуй, и все. До свидания.
Алевтина»
От злости и обиды я взревел, точно оскопленный бык. Она предала меня, читатель! Как Ева Адама, как правая рука левую, как блудливая жена мужа, как Каин Авеля, как желудок своего хозяина во время авиапутешествия, как Клеопатра Марка Антония, как айсберг «Титаник», как сперматозоид яйцеклетку – ПРЕ-ДА-ЛА меня!..
С тех пор я больше никогда не видел ее. Расплатившись по расчетной книжке, которая и вправду была у мисс Гейбл, я навсегда оборвал все нити, связывающие меня с Алевтиной. А вскоре, сроки контракта с университетом подошли к концу, и я, собрав свои нехитрые пожитки в чемодан, попрощался с мисс Гейбл и возвратился в Россию.
Годы текли быстро, словно молоко из пробитого бумажного пакета. И скоро мне снова выпала возможность посетить знакомые сердцу края – меня пригласили в Иллинойс выступить с докладом, посвященному климатическим изменениям земной коры и их влиянию на развитие мировой финансовой биржи. Мне сняли номер в пятизвездочном отеле – из тех, где всегда горячая вода, пяти разовое питание и спутниковое телевидение с интернетом, но я все же отважился вновь отведать место, где безвозвратно утратил 365 дней своей жизни.
Читатель, ты едва ли поверишь мне, но я не узнал столь знакомого мне мрачного угрюмого исполина. На его месте сияла вымытыми окнами фазенда, во дворе которой я обнаружил качели с песочницей и звонкий смех, который производили двое бегающих босых шестилетних шалопая с индюшиными перьями на голове. Дом хохотал и бегал вместе с ними, подмигивая мне кокетливыми желто-красными занавесками. «Похоже, ему хорошо с новыми жильцами», – подумал я и что-то холодное и мерзкое залезло в душу.
– … Мистер Малкин! – услышал я в ту же минуту позади себя. Ко мне шла мисс Браун – пожилая леди, живущая на соседней Бейкер-стрит. – Неужто вы вернулись? Надолго ли?.. Ах, как жаль! А вы слыхали новость: старая Роза Балтимор совсем спятила!.. Познакомилась на сайте знакомств с немцем-миллионером и укатила с ним в Германию – как вам это нравится?!. Говорит, что хочет родить ему ребеночка, представляете?!.. С этими новыми технологиями все, что угодно может случиться... У вас там, в России, верно, про такое и не слышали. А Элис Купер — ну такая дородная продавщица в булочной на Ридер-стрит – организовала у себя дом для сирот и теперь воспитывает ребятишек. Их у нее уже двенадцать -- и все такие сорвиголовы!.. Просто ужас! Я когда выхожу со своей старой Пегги на прогулку, всегда обхожу их дом стороной: дети таки кричат, что моя Пегги пугается и прямо на дорожку писает... Ну да ей можно простить – старая уже, 16-й год идет, почти не видит ничего и только хвостом туда-сюда, туда-сюда...
Болтливая леди все продолжала лить из своего бездонного ушата местные новости на мою бедную голову: я прочти не слышал ее – мой мозг отказывался поглощать такое количество разнообразной информации за пару минут. Оживился я лишь, когда услышал интересующее меня имя.
– ...Алевтина?.. Как, разве Вы не знаете?!. Девица благополучно вышла замуж за какого-то престарелого состоятельного мистера и теперь живет в двухэтажном особняке с собственным мини-Диснейлендом... Нет, детей у нее пока нету. Да она, знаете ли, имеет склочный характер. ...Ничего я не выдумываю!.. По крайней мере, мне про это говорила Энни Джейнс – а уж она знает про это как никто другой: девица работала у Алевтины прислугой около двух недель. Говорит, в жизни не встречала более злой и придирчивой особы. То не так, это не эдак, чайник повернут рисунком не в ту сторону, входной коврик лежит вверх ногами... Не мудрено, что горничные-то у нее и не задерживаются. Не любит она прислугу, мистер Малкин, не любит. А отчего — один Господь Бог всезнающий ведает.
(из цикла "Американские рассказы")
