Подземный город
Глава 1 На Замковой горе
Как и многие другие города, этот, цепляясь за неровности рельефа, начался на обрывистых берегах реки, разделённых на урочища, впоследствии названные Замковой, Суриной, Охримовой, Соколовой и другими горами.
Николай в тот день оказался на горе Замковой. Было это на следующий день после дня рождения одного старого знакомого, и голова болела изрядно. Нет, напиваться там не хотелось и не собирался, конечно, но все были незнакомые или однажды виденные прежде и было скучновато, и не о чем толком говорить, и в основном пили, но не хотелось ни с кем сходиться ни в каких дискуссиях, и просто пили и пили… А теперь вот голова была, словно залита свинцом. Будто в голове были блины от штанги… нет, даже не от штанги, а именно свинцовые блины… «Каков удельный вес свинца, кстати?.. Железа вроде 8, а вот свинца…» Тошнило… «Да ну этот свинец, о нём как подумаешь…»
Было 1 июня – начало лета и в то же время последний день отпуска, и даже обидно было, что он пройдёт вот так – дома и с головной болью. Читать не получалось, буквы то прыгали то плыли перед глазами, от музыки голова болела ещё больше, телевизор злил. Потом почему-то вспомнилось это место. Вспомнилось уже не в первый раз. Несколько раз перед тем снилось и как-то постоянно тянуло туда… Не был он там уже лет десять и не возникало никогда и нужды там бывать, но что-то тянуло, и он решил, что более подходящего момента не будет – побыть на воздухе и взглянуть: «Может сниться перестанет…». Поехал.
Прошатавшись с час по скверу, заметил он это здание. Удивился немало, потому что, хоть и не был тут давно, но пребывал в полной уверенности, что его давно снесли, а тут оказалось, что оно почти так же и выглядит, как прежде. Это был старый почти разрушенный дом. Надземная часть его была выстроена в XIX веке, судя по всему, но раньше часто каменные фундаменты и различные части зданий не разрушались, а использовались для последующих построек и реконструкций, отчего точный возраст здания в целом назвать было затруднительно.
Высота первого этажа составляла метров 5, точнее трудно было определить это: фундамент (а скорее цокольный этаж, в старых домах такие часто встречаются) возвышался метра на полтора над землёй, а точнее над тем её уровнем, где находился Николай. При этом стоял он прямо глядя на уходящую от его ног вверх – к стене груде строительных обломков. В основном это был битый красный кирпич, из которого собственно и состояло здание, но также и куски старой глиняной штукатурки, раствора, дранки и всё это было сдобрено изрядным количеством мусора более современного, представленного в основном битым стеклом, бумагой и всякого рода пластиковой упаковкой. Низ окон первого этажа, таким образом, находился на уровне глаз Николая. Если представить, что уровень улицы здесь наверняка поднялся за время существования здания за счёт насыпей и улучшения дорожного покрытия, в лучшие свои годы оно этими окнами наверняка должно было смотреть поверх прохожих, прыгавших в галошах по грязи или каким-то деревянным тротуарам. Было несколько окошек и в этом первом уже полупоглощённом землёй этаже, тоже заваленных мусором так, что они были более похожи не на окна, а на провалы в мусорном бруствере, непрестанно сопровождавшем периметр здания в эти его последние одинокие годы.
Здание по форме было П-образное. В фасадной части не было ни дверей, ни окон уж давно, одно крыло вообще развалилось и представляло собой руины, а другое крыло вроде бы использовалось ещё какое-то время приблизительно до середины 90-х как бы автономно. Была там редакция какой-то местной газеты и вроде бы похоронное бюро и ещё каких-то пару организаций, пока все не разбежались оттуда. Он, впрочем, внутри никогда не бывал, проходил мимо только.
Хотелось, конечно, заглянуть внутрь, хотя виденная раньше «заброшка» подсказывала, что ничего интересного внутри, кроме всё того же мусора и некоторого количества фекалий увидеть не удастся. Здание располагалось прямо в центре города, среди сквера и в виду отсутствия общественных уборных в радиусе дневного конного перехода закономерно использовалось многими не по назначению. Кроме того был у Николая один страх: он всегда боялся в таких местах мусорных наступить случайно на шприц или стекло и проткнув ногу, заразить себя чем-то. Смешно это конечно было и глупо сказать кому-то о таком страхе, но ведь сами подумайте: какой нормальный субъект в таком месте использует шприцы в медицинских целях или празднует с выпивкой?
Тем не менее, стало интересно взглянуть на это крыло сейчас. Пройдя вдоль стены и заглянув в 2-3 окна, приблизился он и к двери. Самой двери не было, конечно – только проём, с возвышением всё того же мусора. Из-под этого гнёта пыталась вырваться в метре или двух от дверей подгнившая деревянная лестница. Сделав несколько аккуратных шагов через мусор, он достиг ступеней, оказавшись внутри этого «предбанника» (так он мысленно назвал это помещение).
На стене справа было написано «ВАЛЕРА» и «ВАН ГОГ ЛОХ». Подумал: «Очень странное место для составления таких психологических портретов, хотя да – Ван Гог действительно делал странности. А вообще, к чёрту Ван Гога, наверняка это написано здесь о ком-то другом. Тем более речь вряд ли и о его творчестве здесь идёт, наверняка кто-то другой…»
Запах здесь был смешанным. Был запах старой гниющей древесины, был запах глины, был запах аммиака от заходивших, запах плесени и был запах земли – обычной сырой земли. Солнечные лучи проникали внутрь сквозь дверь и довольно большую дыру выше. Там очевидно раньше через всю толщу стены (казалось, это сантиметров 80-100) выходил на улицу какой-то деревянный элемент, но теперь был выломан зачем-то, и там зияла дыра с рваными краями из дранки и обвалившейся глины.
Солнце, проникавшее через это отверстие, создавало какую-то непередаваемую атмосферу в этом предбаннике. Солнце проникало туда не беспрепятственно, поскольку на улице росли деревья, которых Николай не заметил снаружи, но теперь он их видел отчётливо: ветер раскачивал слегка их ветви, отчего тени от листьев постоянно перемещались по стене, создавая яркий контраст с белым светом летнего солнца, тревожившим пауков и столетнюю пыль. Вроде бы к низу стены тени двигались быстрее, значит, ветви свисают вниз. «Ива, что ли? Или берёза? Иву бы точно заметил, скорее берёза…» Всё это создавало какой-то странный комфорт, этот звук ветра и этот запах земли и это солнце и тени деревьев на стенах и трава прорастающая сквозь мусор по углам и грибок поглощающий доски… казалось, они были сильными, они всё знали, они всё пережили, они были до и будут после... Хотелось остаться, хотелось побыть подольше здесь… но опять тяжесть, опять эти свинцовые блины… и мысль «Какого хрена я в этом бомжатнике делаю?!».
Но всё же любопытство толкнуло его осторожно ступить по ступеням к приоткрытой двери – просто заглянуть за дверь. За дверью был коридор с двумя окнами с одной стороны и рядом дверей с другой. В начале коридора сложены были один на другой старые массивные чугунные радиаторы отопления – срезали, но почему-то ещё не вывезли их на металлолом. И снова любопытство: решил пройти по коридору, попробовал открыть одну дверь, другую – закрыты. Окна выходили во внутреннюю часть П-образного здания, на окнах решётки, стёкла выбиты, широкие деревянные подоконники когда-то крашеные белым, а перед тем синим и зелёным и… Снова тошнило… Присел на подоконник, закрыл глаза чтоб перестало кружить всё, а оно всё равно кружило в голове… Когда проснулся там, сидя на подоконнике, было уже темно. С минуту вспоминал, где он и что произошло, потом достал телефон и освещая себе путь, двинулся к выходу.
Было у Николая одно неприятное ему самому свойство – постоянно рассуждать, будто он с кем-то говорит несуществующим. Нет, не с собой он говорил, а разные его «я» говорили каждый с кем-то другим будто. Не то, чтобы он говорил всегда вслух и оттого стеснялся людей, но вот форма и смысл этих рассуждений его огорчали. Во-первых, возникали они всегда неуместно и отвлекали от мира материального, отчего реакции его физического тела пребывали в некотором замедлении. Особенно досаждало это, когда он бывал среди людей и приходилось вести 2 диалога одновременно – один с реальным собеседником и второй внутренний с вымышленным собеседником, причём на две абсолютно разные темы. Но не так разность тем даже надокучала, а форма: во внутренних диалогах речь была совсем иной, не то, чтобы чересчур вычурной или матерной (хотя и это было ей свойственно), но однозначно иной – такой, которую в реальной жизни в общении с окружающими использовать невозможно, иначе тебя сочтут позёром каким-то или больным, скажут, что ты играешь какую-то роль, что это не настоящий ты, что ты что-то перепутал, что ты должен перестать кривляться или вообще замолчать. И получалось так, будто эти два диалога на разных были языках совсем. Иногда даже случалось так, что во время этих двух потоков (одного в голове и второго в мире материальном) Николай начинал ещё и задумываться о том, почему речь в этих диалогах такая разная и почему нельзя говорить так, как думаешь и не получается думать так, как говорят и так ли и у других людей, что в голове у них совсем всё другими словами и другими оборотами описывается и… Естественно, выражаясь языком компьютерным, такая многозадачность разделяла ресурсы системы, каждый из процессов жил своей жизнью, но тот – внешний – замедлялся, и сделать с этим ничего нельзя было.
Вот и теперь, увидев стопку батарей отопления, будучи в ситуации крайне странной, продолжая двигаться к концу коридора при свете от телефона, он в то же время начал размышлять об этих радиаторах: о том, что мы оставим потомкам: «Не биметалл же они будут спиливать, не гипсокартон срывать, ведь там и взять то нечего толком, но ведь что-то ценное они найдут и в наших развалинах, ведь современники этого не видят, а потом меняются технологии и приходит понимание ценности вчерашнего мусора и потом…» Всё это он думал в форме монолога обращённого к кому-то и потом этот кто-то, то есть он же сам перебил его вопросом: «На кой тебе думать об этих батареях, когда тебе нужно просто выйти и идти домой».
Но домой уйти не получилось. Вернувшись в предбанник, он обнаружил, что дневного проёма теперь нет, вернее есть, но заложен кирпичом. На мгновенье была даже маленькая паника, но потом мелькнула мысль, что, наверное, пока спал на подоконнике, строители замуровали дверь, а значит, раствор свежий, и можно это все развалить. И даже досада возникла на строителей – почему же было не проверить, нет ли кого в коридоре и не разбудить его. Попробовал пальцем шов: раствор сухой и твёрдый, посветил телефоном поближе – кладка не свежая, пыль на стене, явно как пару лет ей. Раствор наляпан неаккуратно (по-видимому, просто дверь закладывали от незваных посетителей), а кирпич старый красный, битый, скорее всего отсюда вот – из-под ног и взяли – из мусора, «потомки его взяли из мусора» (мысленно улыбнулся). И опять перебил сам себя – «какая, блин, разница, откуда они кирпич брали и как клали, само существование тут этой старой кладки – абсурд, а ты рассуждаешь, как да что. Ладно, откуда она – потом, пока надо думать, как выйти.». Посветил и на пол: «мусор тот же, как и днём». На месте было и отверстие над дверью, слегка проникал в него лунный свет. «Если что, вылезу через дыру» - подумал, это немного успокоило. Для начала решил проверить прочность стены, ударил ногой, вибрации почти никакой, потом ещё несколько раз – результат тот же. Потом решил лезть к дыре, но была она довольно высоко, зацепиться кроме высыпавшихся дыр в глиняной штукатурке не за что. Пробовал браться за глину – сыпется, потом пробовал пальцами держаться за дранку – не выходит, за дранкой глина твёрдая, там не сыпется почему-то. Что-то подставить. Ещё раз окинул взглядом пол – ничего, мелочёвка одна. Вспомнил про радиаторы, но сразу мысль отверг: «Самому их только если кантовать или по полу тянуть, да и не хватит их по высоте всё равно». Пошёл опять в коридор.
В коридоре было как-то приятнее. В окна попадал свет с улицы (то ли лунный, то ли фонарный), слышно было каких-то ночных насекомых и самое приятное – слышно было время от времени проезжающие где-то машины. Цивилизация! Поразительно, что ещё днём хотелось сбежать от людей, а теперь только бы вернуться! Вдалеке (в сквере, наверное) кто-то смеялся пьяным смехом. Подумалось даже, что любил это всё: и ночных таксистов, и пьяных, но особенно запах летней ночи - такой непередаваемый запах… На какое-то время оставаясь у окна начал вспоминать какие-то моменты из прошлого, когда вот такой же запах был и такие же ночи и подумал об одной странности: «когда проживаешь какой-то момент, никогда он тебе не кажется прекрасным или особенным, но потом многие моменты вспоминаются как нечто из совсем другой – такой счастливой поры…» и опять тот же мусор для потомков пришёл на ум, «только теперь не для потомков, а для себя более позднего, и вот только кирпичики целые выбирать из счастливого прошлого и ими латки ставить на двери, чтоб не разрушили оставшегося тебя... Брр… хандра какая.»
«Позвонить кому-то, что ли? И что сказать? «Знаешь дом разваленный на Замковой горе? Так вот, я тут замурованный, возьми кирку, молот, ножовку, приезжай» в 3 часа ночи». Да и звонить особо некому было. Родителей беспокоить не хотелось, а друзей таких и не было, кто разъехался, с кем перестали как-то само-собой общаться давно… Родители не звонят, думают у кого-то... Глянул не талефон: пропущенных нет, покрытия тоже. Наверное, стены толстые. Высунул руку с телефоном сквозь решётку, подождал с минуту – то же самое, нет покрытия. «Ок, с телефоном вопрос снят».
«Покричать тем пьяным? Окна во двор, а они с улицы. Чтоб услышали, нужно кричать не тише ихнего, а вряд ли они и тогда придут. Разве что накричать им оскорблений каких-то, послать пару раз, тогда могут прибежать, но что им пьяным объяснишь, что я днём зашёл в развалины поспать, а теперь вот там стена? Да и могут вызвать наряд, а там понапридумывают, что залез сюда что-то украсть, всё равно ведь развалина на чьём-то балансе, потом объясняйся… скажут пьяный влез, батареи срезал, а потом ещё и дебош устроил… Решётки выглядят надёжно, даже пробовать не буду. Или ждать до утра и потом взывать о помощи к прохожим? Впрочем, какие прохожие на этой мусорке. Вообще, комично…» Представил голову в окне взывающую о помощи, типа узника из башни. «Железная маска» - улыбнулся.
«Ломать двери в комнаты? Но судя по всему за этими дверями отдельные комнаты. Комнаты с такими же зарешёченными окнами, разве что на улицу». Всё же снова проверил все двери, пробовал надавить сильнее – не поддаётся. Тогда решился, выбрал одну дверь и с 2-х шагов – насколько позволяла ширина коридора, ударился в неё плечом. Упал в открывшуюся с шумом дверь на такой же гниющий пол. Когда падал то разодрал руку не то о дверь, не то о какие-то доски на полу. Темно. Рука побаливала, посветил – рукав порванный, в крови. Обидно. Потом осмотрел комнату, подошёл к окну – всё, как и ожидалось: одна дверь, одно окно с решёткой, какие-то доски, на полу несколько книжек разбухших от влаги, на стене календарь двадцатилетней давности с отрезанными цифрами («типа ретропостер» - подумал), план эвакуации при пожаре. «Это уже интереснее».
Глянул на план: тушью линии и стрелочки, «Согласовано», «Утверждаю», старые красные печати. «Консервированная история…»
План был выполнен в виде выкопировки из общего плана здания, так что кроме этого крыла ничего не видно было, «но больше и не надо, хоть бы и этого крыла чертового не было…». На плане коридор, 4 комнаты, из них стрелки в предбанник, из предбанника стрелка на улицу, всё. Больше дверей решил не ломать, травмоопасно и быссмысленно. В предбаннике, однако, согласно плана, содержалась ещё одна дверь со стрелочкой в торце деревянных ступеней, которую Николай прежде не заметил.
«Наверное, каптёрка какая-то для уборщицы под ступенями или для хлама – подумал – но всё же проверю, вариантов как бы не особо...»
Дверь там действительно была. Низкая, метра полтора высотой, до середины заваленная мусором, со 100 слоями ядрёных цветов советской краски местами висевшей хлопьями. Уцелела она, судя по всему, благодаря тому, что открывалась наружу, и мусор не позволял её открыть и делал почти незаметной. Висел на ней и небольшой закрашенный замочек. Замочек удалось оторвать вместе с петлями какой-то железкой, найденной на полу, но открыть было сложнее. Удалось немного оттянуть и направляя туда свет от телефона заглянуть в образовавшуюся щель.
К своему удивлению, Николай не увидел там ни швабры с ведром, ни старого хлама, а увидел сложенные из камня несколько ступеней, уходивших вниз и дальше помещение неразличимых размеров и формы. Следует отметить, что разного рода подвальные помещения и подземелья были ещё одним большим страхом Николая. Даже мысль о спускании под землю всегда вызывала в нём отвращение, какой-то дикий, необъяснимый ужас, чуть ли не рвоту.
Задумался об этом своём страхе: «Нет, страх этот естественный, однозначно, иначе почему бы люди разных верований всегда заселяли все недоброе туда – под землю?»
Тут же вспомнилось «Оставь надежду всяк сюда входящий», а потом и Фауст. Фауст почему-то казался ему историей, полной позитива (не считая несчастной Гретхен, безусловно). «Опять эти мысли… При чём тут Фауст?! Невыносимо постоянно находится в одном теле с этими идиотами! Да и что делать в подвале этого дома? Нет, спускаться туда вообще не хочется и бессмысленно это…»
Вернулся в коридор – на подоконник. Светало быстро, было уже около 5. Очень много пело разных птиц. «Всегда хотелось знать их названия и как они гнездятся, и где зимуют, явный пробел в знаниях, есть люди наблюдающие птиц… Хотя нет, не хочу, ведь знание рассеивает таинственность, лучше просто любить пение птиц. Удовлетворяя жажду познания, мы всё анализируем, анализируем… и вследствие теряем целостную картину мира, как говорят, за деревьями не видим леса.»
Глянул на телефон – 6:10. Есть уже хотелось, но терпимо в целом, «а вот с работой как быть?..» Был четверг, и в 9 надо было быть на работе. Хотя по какой-то надуманной причине всегда возможно было там исчезнуть на время, но приходить он старался вовремя. «Если бы позвонить, хотя бы…»
«Ладно, всё же надо выбираться как-то. В таком виде на работу не пойдёшь (грязный, рукав, кровь), надо домой – помыться, переодеться во что-то, значит, в 8:30 из дому и хотя бы в 8 дома, значит, максимум в 7:30 отсюда надо выбраться. Время ещё есть – больше часа». Кричать через решётку теперь, при свете дня казалось ещё комичнее, чем ночью. Остаётся дверь. «Отодвинуть ещё немного мусор, пролезть в неё как-то. Под нами цоколь (окна из него с улицы видно), а цоколь общий, с фасада ни решёток, ни дверей. Из под лестницы – в цоколь, из цоколя – в фасадную часть подняться (там, наверное, и перекрытий уже нет), а оттуда – домой и на работу. Дожился до бомжевания в каких-то развалинах, жесть.»
В дверь пришлось пролазить буквально на животе. «Ладно, потом обтреплюсь». Когда просунул голову туда (телефон уже не включал, руки не позволяли) и через несколько мгновений глаза привыкли к темноте, то обнаружил, что оттуда пробивается какой-то слабый свет, значит, всё верно – цоколь сообщается с улицей открыто. Радость. Пролез туда буквально вниз головой: руки были уже на второй или третьей ступени, а ноги ещё в предбаннике. Внизу оказалась довольно большая, но невысокая комната, заставленная различным не слишком габаритным хламом. Дверей никаких не было. Были столы вроде парт школьных и шкафы книжные. Вдоль одной стены стояло несколько стеллажей, заполненных старыми грязно-синими и желто-серыми папками с завязками: «какой-то архив, наверное… синие папки красивее, когда состарятся». Свет в помещение проникал сквозь отверстие высотой не более 10-15 см – всё, что осталось от окошка в верхней его части. Остальное – то ли ещё мусор, то ли уже земля.
И опять задумался: «Как-то читал про какие-то раскопки в старых городах и как теперь классифицируют некоторые почвы как урбанозёмы, то есть почвы сформированные не под воздействием природных факторов, а всецело из отходов человеческой деятельности – древесины и глины, а позже и стекла, бетона, металлов, а затем и пластиков, ну и органической составляющей, конечно. В тех городах, которые постоянно горели и где постоянно воевали, умирали и снова строили и заселяли вновь, слои таких урбанозёмов уже исчисляются в метрах. И ведь там и кости и кровь чья-то в этих урбанозёмах, ведь и кладбища все застраиваются со временем, ведь не исчезают же они никуда и не стоят вечно. И поразительно в этом то, что все люди в городах пришлые, и выходит так, что кто-то приходил раньше, а затем кто-то приходил позже, разных национальностей и разных религий, но все шли к одному месту. И новые боролись со старыми, и потом объединялись в группы, и разные группы боролись между собой, и потом придумали названия для групп вроде классов и партий, и победившие оставались, и проигравшие тоже оставались, и все собирались там и оставляли свою кровь и свою плоть в одном месте – для формирования урбанозёмов. И сносили и свозили всё собирая вокруг: резали леса, и сдвигали горы, и проникали в недра, и реки поворачивали вспять и затем всё свезли в одно место для создания урбанозёмов. Вся наша материальная культура, все тысячи поколений выживших и погибших в этой внутривидовой борьбе – материал для формирования урбанозёмов?! Но что в этих местах такого особенного, почему? Ах да, символ власти… Пребывание в этих местах – на кучах этих урбанозёмов – указывает на то, что до сих пор никто более людоедский не приходил туда, людоеды копошащиеся на метрах отходов других людоедов, которые были слабее этих, а следующие пришедшие будут сильнее нынешних. И уже не так, как прошлой ночью, когда хотелось к людям, а как-то даже противно стало, что мы все живём в таких жутких местах, ходим и смеёмся, но эти места жуткие, когда подумать о них, они не лучше даже этого подвала. Нет, уж лучше те травы в предбаннике и ветви и солнце на стене, которые были до и будут после... И всё же странно с этим предбанником, что за стена там?»
«Может хватит стенаний? Время!» - одёрнул сам себя.
Но тут же продолжил: «Вот как-то довелось побывать на птицефабрике бывшей - здесь, в городе. И там в фундаменте камни из старых памятников. Уж не знаю, с того ли они старого еврейского кладбища, что через дорогу, или с какого другого, но это таки вклад в грдостроительстиво».
«А может это и не с кладбища, может это брак производства памятников? Ну не закапывать же камень, обычный себе гранит. Это рационально».
«Посмотрел и представил, как здесь люди ходили на работу, давали планы по перу и яйцу, и пятилетки в три года, и читали каждый день про "Помним, любим..." в стенах родного цеха. Вот Ваш рационализм, приятен ли? Если Вы так рациональны, скажите, а думал ли кто-то, как работа среди таких надписей влияет на производительность труда? Это ведь один из Ваших любимых параметров для оценки ценности человеческого существования. Или Вы отрицаете психологию, как лженауку? Вам ближе, безусловно, идея избавления от всего непонятного. Если здоров - работать, если псих - в яму. Так?! Можете не отвечать, Ваша логика мне известна, как никому другому. Молчите Вы, потому что не здоровее меня. А ведь теперь и фабрика закрыта уж давно, там какие-то фирмы теперь, все что-то продают друг другу, там строят новую жизнь снова, да опять на старом фундаменте - формируют новый слой культурный из ПЕТ-бутылок и окурков поверх тех камней, поверх пера и яйца, формируют урбанозёмы... А вот ещё недавно было, что демонтировали памятник Ленину где-то, а постамент оказался из других памятников - постарее, каким-то полякам, вроде. Но это, правда не здесь было, здесь постамент пока ещё не разбирали...»
«Я положительно прихожу к выводу, Николай, что Вам вредно читать... Вы что, специально только самые гадости накапливаете в своей памяти? Во-первых, Вы чернушник. Во-вторых, прекратите всё политизировать. И вообще, с Вашей социопатией, зачем Вы среди людей бываете? Сидите себе тихонько где-то. Это как раз Вы и такие, как Вы виноваты во всём. Всё бы вам наблюдать да размышлять, а ведь кто-то должен и работать, ведь от яиц Вы никогда не отказывались? Или езжайте в скит куда-то, размышляйте там себе».
«Смейтесь, продолжайте, я ведь могу Вас и подзадержать здесь, «посидеть тихонько», как вы изволили…».
Тут же Николай улыбнулся пришедшему на ум образу призрака оперы, на которого он бы так походил, пребывая в этом мрачном подвале со «старым реквизитом» и время от времени тайно поднимаясь в предбанник и коридор. Но уже в следующий момент подумал, была ли эта улыбка вызвана самой идеей или её нелепостью. И кто вообще улыбался – автор этой идеи её комичности или оппонирующий ему её нелепости?
«Прекрасная мысль, браво! Хотелось бы ещё знать, чем Вы собираетесь питаться в этой своей обители».
Далее в третьем каком-то потоке пришла мысль, что что-то всё-таки с ним было не ладно: «То ли ночь так повлияла, то ли уже совсем худ стал…»
Подумал о столах: «Если бы вытащить один наверх… или стеллаж – можно было бы в дыру пролезть, но там этот мусор чёртов…». К слову, в этом помещении было довольно грязно, но мусора на полу почти не было, только хлам. Осмотревшись внимательнее, за стеллажами в углу он обнаружил коридор с арочным сводом из красного кирпича, пол земляной – посветил на него телефоном: на полу лежала селёдочница. «Откуда она могла взяться здесь? Наверное, кто-то приносил на работу «шубу» и оставил, а потом снесли в подвал и бросили… загадочный артефакт для потомков - какой-то обратный анахронизм. Хотя, как коридор завалится, то и артефакту хана. Будет просто керамикой эпохи…». Представил даже, как могли в редакции наверху праздновать Новый Год или День журналистики в тех комнатах… Прошёл по коридору шагов 10. Ступеней не было, но уклон вниз был весьма существенным. Далее ход разделялся на два, которые, дальше шли почти в одном направлении. Здесь Николай остановился. Посмотрев на экран телефона, установил: во-первых, оставалось у него 20 минут всего, а во-вторых, одна полоска заряда. Потом умственно представил взаимную ориентацию этого хода, затем крыла и комнаты со стеллажами и понял, что галереи эти ведут вообще прочь от здания. Конечно, он много слышал о здешних подземельях и горячо ими интересовался, но исследовать подземные ходы странного назначения и тем более в темноте и одиночестве не было ни малейшего желания. Подобрав с пола какую-то старую странной формы бутылку, чтобы потом лучше разглядеть её при свете, он вернулся к окну (вернее к тому отверстию, что от него осталось).
За окном кто-то цокал каблуками, приближаясь и потом раздался какой-то шум и какое-то разочарованное «бл….». Николай выглянул в отверстие, мысленно оценил увиденное («ого…»), а вслух спросил:
- Что, каблук отломали?
Она повернула голову по сторонам, сидя на одной ноге и никого не заметив, что-то пробормотала с очень раздражённым лицом, но потом снова начала крутить головой по сторонам, ведь неприятно в таком положении, что кто-то тебя наблюдает, а ты не знаешь, где он.
- Я здесь, в подвале. Вот, в окне. Я… понимаете, я сюда случайно попал и теперь никак не могу выйти, а телефон не работает и это очень хорошо, что вы здесь проходили. Ну, то есть жаль, конечно, что так с каблуком случилось, но может вы могли бы мне помочь отсюда как-то выбраться?..
Она повернулась в сторону окна, и взгляд её был какой-то даже не раздраженный, а злобный, с долей отвращения и удивления, будто она наблюдала какое-то мерзкое насекомое…
Житомир, июнь 2016