ОМА
1. Солнечный Шопен и подушки
Солнце яркими лучами своими проникло через окно нашей комнаты (окно, давно не мытое, к слову сказать), и лучи эти, острые снаружи, преломляясь заляпанным стеклом, мягко освещали стены, оклеенные бледно-жёлтыми обоями, которые – и я это прекрасно помню – мы выбирали вместе с отцом.
Я очень люблю солнце: мягкое и жирное, жгучее и острое, яркое и в дымке, и даже «солнце с зубами», которое светит в ясный морозный день и будто-бы пронизывает холодный воздух. Я люблю смотреть на солнце прямо и открыто, не отводя глаз, хотя и боюсь того, что оно в конце концов ослепит меня. И всё же я продолжаю с вызовом взирать на небо и на пылающий в высоте, накалённый до предела, белый в белых же облаках, круг.
- Лёнхен, - проскрипела бабушка, откидываясь на гору подушек. Она такая маленькая, а подушек и подушечек вокруг неё так много, что порой мне кажется, что она проваливается в это пуховое море, что оно поглощает её, втягивая в свои тёплые, мягкие дебри. И если днём бабушка обходится одной лишь гигантской подушкой, чтобы сидеть, и одной маленькой, которую она время от времени для развлечения, как мне кажется, а вовсе не ради удобства, подсовывает под голову, то вечером эти пуховые и перьевые спутники стариков, больных и младенцев обволакивают мою бабулю с необычайными, услужливыми нежностью и заботой. Одна подушка средних размеров занимает место под бабушкиной, измученной якобы ревматизмом, поясницей. Вторая, чуть побольше, покорно ложится под плечи и голову. Так как голова у Homo sapiens, а, следовательно, и у моей бабушки бесспорно является самой важной конечностью (да, да! ведь если идти от ног, то голова непосредственно заканчивает, венчает наше тело). Так вот, отдавая решительную и несомненно заслуженную дань важности и незаменимости головы, бабушка подкладывает себе под затылок ещё одну дополнительную, совсем миниатюрную подушечку. Но и это ещё не развязка пьесы под названием «Отбой»! Не забывая ни на минуту о том, что она – мыслитель, бабушка, видимо с целью уравновесить в своём мозгу мысли относительно «ридной Украины», газового конфликта, моего «негодяя-отца» и котлет из свинины, подкладывает под темечко ярко-синюю, скрученную в рулет кофту, благодаря которой голова её приобретает идеально горизонтальное положение и думы не путаются. И вот уже показалась финишная прямая! Я пододвигаю вплотную к её кровати стул так, чтобы седушка была на уровне ложа старушки, и некоторым усилием подпираю бабушку огромнейшей подушкой, так что она оказывается между стеной в жёлтых обоях и гигантской перьевой подушкой, упёртой в спинку стоящего рядом стула…
- Лёнхен, - протягивает бабуля. – Закрой, пожалуйста, окно! Очень уж светло, да и всё равно скоро вечер.
Не понимаю, почему она так любит полумрак. Уже в 4 часа дня я опускаю жалюзи и задёргиваю бледно-зелёные, сшитые мною вручную, и от того торчащими со всех краёв нитями, шторы в её комнате. Но никакая преграда не способна победить торжествующее солнце. Все окна нашего дома выходят на запад и, садясь, солнце ежедневно озаряет их мягким светом. Это моё любимое время. Около 8 часов вечера летом мир кажется мне необычайно уютным, возвышенным и успокоившимся. Тихий, будто-бы плывущий с небес свет, ласкающий мягкий ветерок и розовое небо с узкими, вытянутыми облаками. Время идеальное для того одиночества, в котором не чувствуешь себя одиноким. Душа перемешивается тогда с нежными нотками Шопена, потому что если бы этот момент, эти тихие летние 8 часов вечера, можно было бы сыграть, то, несомненно вы бы услышали чуть робкие, но невероятно гармоничные и уверенные во всей своей мягкости нотки ноктюрна №2.
Я закрываю окно и выхожу из комнаты, просовываю в щель между стеной и дверью сложенную в несколько раз старую газету – так дверь не откроется сквозняком, беспрерывно разгуливающим по нашему дому.
Я свободна до 8 часов летнего тихого вечера, т.е. до тех пор, пока бабушку не нужно будет отвести в туалет.
2. Пять кусочков зефира
Наша жизнь, в сущности, всего лишь череда повторяющихся моментов. И только изредка какое-нибудь из ряда вон выходящее происшествие прерывает вереницу привычных событий. Мы составляем распорядки и графики, строим планы, возводим небоскрёбы намерений, с гордостью и чувством собственной значимости от сознания своей занятости записываем важные дела и встречи в ежедневник. Мы вполне сознательно оскудняем свои и без того довольно пресные будни. Мы встаём в одно и то же время (кроме выходных, конечно), поглощаем на завтрак неизменный бутерброд с сыром и, выпив наспех чашечку кофе без сахара, отправляемся на работу по маршруту, настолько привычному, что, кажется, и закрытыми глазами мы не сбились бы с пути. А придя вновь (вовремя!) домой мы проводим вечер в тихом и безмятежном отдыхе, который честный и скептически настроенный романтик (если таковой имеется вообще в природе) непременно назвал бы скукой.
Но нет и не будет в мире дней более бесполезных, серых, жалких и однообразных чем те, что проживает моя бабушка. День её расписан по часам, но вовсе не от того, что она занята, а наоборот, от того, что делать ей решительно нечего. В этом распорядке совсем мало пунктов, и разнообразием он похвастаться не может.
9.00 – подъём
9.30 – завтрак
10.00 – чтение газет (в частности изучение телевизионной программы и поиск передач для последующего просмотра)
13.00 – обед
14.00 – послеобеденный сон (хотя бабушка никогда не признаётся в том, что вздремнула после обеда)
17.00 – ужин
18.00 – просмотр новостей, сериалов и прочей белиберды, коей нас щедро потчуют как государственные, так и независимые телеканалы.
22.00 – отбой
Вот вообщем-то и всё. Негусто, даже если прибавить ещё парочку походов в, так сказать, дамскую комнату.
Пять часов дня. Я, как и всегда, как и каждый день на протяжении уже трёх лет, сижу, уютно устроившись в кресле-качалке напротив бабушкиного, заваленного подушками, ложа. Мне, признаться, невыносимо скучно. Силясь придать своей физиономии более-менее сносное, т.е. заинтересованное, а не страдальчески-безразличное выражение, я наблюдаю за бабулей. Она сидит, почему-то сморщившись и сдвинув седые косматые, как у лешего, брови; её серые, с чёрными кое-где прядями, волосы растрёпаны после сна и от того она похожа на нахохлившегося воробья; левый глаз зажмурен – он, по её утверждению, давным-давно ничего почти не видит и, следовательно, незачем держать его открытым. Одета она в свежую, но испачканную уже на груди шоколадом, белую в синий цветочек ночнушку без рукавов. Перед бабушкой на импровизированном из обычной подушки столике лежит круглый пластмассовый поднос, а на нём стоят чашка со слабо заваренным чаем с лимоном и блюдечко с розовым зефиром – её обычным ужином. Бабуля со звучным сёрбанием отпивает немного из кружки, от чего лицо её, и без того морщинистое, приобретает вид недовольного чернослива. Обречённо, и даже обиженно, но всё же с победным упрёком она говорит:
- Ну вот! Опять пересолодила! И сахару много, и слишком горячий!
- Я могу воды холодной добавить, если хочешь, - отвечаю. – Добавить? Так он быстро остынет, да и сладость лишняя уйдёт. Ну что, бабушка? Давай долью холодненькой водички!
Бабушка не удостаивает меня ответа, лишь обречённо машет рукой, покоряясь своей нелёгкой судьбе и муке, пить этот жуткий невкусный чай. Отчаявшись получить когда-нибудь от меня удобоваримый человеческий чай, бабушка всецело переключает своё внимание на зефиринку, лежащую перед ней. Розовенькая, посыпанная сахарной пудрой (значит свежая), сладенькая и ароматная, она так и предлагает: «Съешь меня! Засунь меня – маленькую и мягкую – в свой беззубый старческий рот и ощути приятный сладкий, чуть приторный, но с едва заметной яблочной кислинкой, вкус!»
Но, нет! Моя бабуля не так проста! Я уже знаю, что она задумала. Вот её правый глаз жадно впился в зефиринку, рот приоткрылся, и всё лицо приобрело такое сосредоточенное выражение, какое бывает у двоечника, пытающегося решить уравнение с двумя неизвестными. Бабушка сейчас в некоторой степени занята сейчас именно вычислениями. Она мысленно пытается разделить зефир на пять примерно одинаковых частей, укусов. Это её действие, которое, на первый и неопытный в отношении моей бабушки взгляд может показаться по меньшей мере непонятным и бесполезным, а по большому счёту – просто глупым, на самом деле несёт в себе глубокий смысл и зитрый расчёт. Бабуля прекрасно знает, что я не уйду от неё до тех пор, пока она не доест зефир и не допьёт давно остывший к тому времени чай. Тогда я под предлогом того, что мне именно сейчас необходимо освободить её от лежащего на коленях подноса и ополоснуть кружку, молниеносно выскакиваю из комнаты и, радостная, предвкушая свободу, которая продлится однако лишь до десяти часов вечера, когда бабклю нужно будет укладывать спать, забываю на эти четыре часа о ней.
Произведя наконец мысленный раздел, бабушка откусывает от зефира, уцепившись за него своим золотым зубом, единственным, украшающим её улыбку, хоть и довольно редкую, но зато широкую. Хотя я подозреваю, что где-то в глубине ротовой полости у бабули сохнанились если не зубы, то по меньшей мере, оставшиеся от них, но вполне пригодные ещё для пережёвывания, пеньки и кочерыжки. И, следует заметить, подозрения мои отнюдь не беспочвенны. Стоит только понаблюдать за тем, как лихо бабуля расправляется с котлетками, пловом и вареннтками. Но если разжевать пищу для бабушки не проблема, то откусывание её представляет куда более сложную, но тем не менее выполнимую задачу. Учавствует в операции “захват” один-единственный вышеупомянутый зуб. Если бы не он, то рот бабушки окончательно напоминал бы рот младенца – спереди беззубый с розовыми дёснами.
- А скольким я помогала… - бабушка часто начинаем разговор в виде продолжения некоторой фразы, хотя до этого она не проронила не слова. Видимо, она просто заканчивает вслух свои мысли, которые слушателю (так как бабусин собеседник - это прежде всего именно слушатель) не известны.
- Сколько же их было, этих неблагодарных! Ни один и спасибо не сказал! Даже некоторые не здоровались потом со мной. Одна нахлебница такая хитрая была! Что ты! Специально с твоей мамой дружила, чтобы ко мне на обеды приходить. Придёт всегда ровно в час – как раз мы ели в это время. Но мне в конце концов надоело – сколько ж можно её кормить! И денег ведь я с неё за еду не брала, потому что вроде как мамы твоей подруга была. Но я её проучила потом! – Тут бабушкино лицо приобретает совсем по-детски радостное победное и гордое выражение. – Пришла она как то раз к нам. Ну конечно в обеденное время. А я ей и говорю мол, мы сейчас с Ирой пообедаем, а ты в комнате пока посиди, подожди. Как я ей это сказала, так она сразу в лице переменилась! Ха-ха! И что ты думаешь? Что она сделала? Она голову опустила и говорит: «Ой, тётя Женя! Я лучше домой пойду – пообедаю!» Вот так вот! Это первый раз за долгое время был, когда она у себя дома поела! Неблагодарные! Все неблагодарные! Сколько я людям добра делала! Немецким со сколькими занималась – и ничего взамен!
- А как же Славик? – я слышала эту историю про Славика уже много раз. Ну да ничего, пусть лучше про него расскажет, чем про то, какой негодяй и вор мой отец.
- Да, точно! Славик! – бабушка откусывает зефир перед очередным рассказом, как пловец набирает воздуха перед погружением.
- Он вообще то не глупый мальчик был. По физике и математике у него всегда пятерки стояли, но вот языки не шли. По немецкому тройка могла выйти. И вот он ко мне пришёл и говорит: «Тётя Женя, выручайте!» Ну я ему помогла, тем более, что твоя мама с ним дружила, да и я с его родителями в хороших отношениях была, до тех пор, конечно, пока твой дедушка не умер. После его смерти все от меня отвернулись… Да… Я со Славиком полгода занималась. Он каждый день ко мне приходил. И вот – через погода он уже на пятёрку вытянул! Представляешь!
- Да ну! Ничего себе! – я пытаюсь проявить интерес к её рассказу.
- Да! И когда ему уже пять в четверти поставили, Славик пришёл ко мне и принёс бутылку шампанского и коробку конфет! Не сам купил, конечно, родители достали. Ну я не сама это всё съела, а сразу открыла и его угостили, хотя он и не хотел. А так больше никто меня не благодарил.
Бабушка принялась за третий кусочек зефира.
Бедный этот Славик. Мама мне про него рассказывала. Они жили что называется «через забор». Толи родство душ, толи тесное соседство, а скорее всего и то и другое послужило тому, что Славик стал лучшим маминым другом. Он был очень добрым, иногда даже слишком. Мама не расставалась с ним до тех пор, пока его не убили. Он умер такой приземлённой смертью, какую не заслуживал. Я думаю, богатые духом люди дне должны умирать так пошло. Всё произошло как в дурном кинофильме. Возвращался вечером домой к жене и годовалому сыну, подошли двое, попросили закурить. А Славик не курил, и за это его избили до смерти. Вот кто после этого скажет, что курение опасно для здоровья?
Тем временем третий кусочек был бабушкой пережёван и она продолжала.
- И он даже не сказал, что именно я его на пятерку вытянула. Пошла я как то на родительское собрание и Шульц – классный руководитель мамы и Славика – говорит, что, мол, Владислав улучшил результат. Похвалил его. Мог бы сказать, что это моя заслуга! Мне же не нужна эта слава… Но, всё равно, мог бы сказать.
Четвёртый кусочек исчез во рту бабули.
- И на том же собрании он говорит: «В воскресенье уборка класса. Кто не убирал в прошлый раз, должен прийти и помочь техничкам.» Что это за мода такая была! Родители должны были приходить в школу убирать, мыть полы и всё такое! А я тут и говорю: «Я в прошлый раз не была, и сейчас не приду, и вообще никогда не приду! Я вам не горничная!» И тут как начали все родители на меня кричать. Все эти бабы деревенские! «Что она о себе возомнила?» да «Почему кто-то всегда приходит и за неё отдувается?». Ноя ни слова больше сказала. Но главное, что никто за меня не заступился. А я то думала, что Славика родители или мама той нахлебницы, что у меня столовалась, хоть что-нибудь скажут. Но нет! Все неблагодарные.
Бабушка отправила в рот оставшийся зефир, допила чай и я вздохнула с облегчением – осталось послушать всего одну историю. К счастью она оказалась совсем короткой, так как через пять минут у бабушки начинался сериал.
- А отец Славика, Адам, всегда мне помогал. – немного не в тему продолжала бабушка. – Ну, ты , наверное, спешишь от меня убежать. Тебе же со мной не интересно. – Пробормотала бабушка, косясь на телевизор. – Иди, иди.
Я забрала у неё поднос с пустой кружкой, взбила подушки и вышла из комнаты не проронив ни слова.
3. Und doch bin ich heraus!
Моя бабушка любит булочки с маком. Может, это из вредности. Ведь, когда она жила ещё сама в своём доме с небольшим запущенным огородиком, где помимо прочих сорняков росли красные маки, один видно очень дотошный милиционер приходил эти самые маки ликвидировать. Не знаю, чем моя бабуля похожа на наркобарона, но, очевидно у господина блюдителя порядка имелась богатая фантазия и недюжинное воображение, что в сущности является одним и тем же. Так вот, лишённая в ту пору своей маковой плантации, бабушка отыгрывается теперь, лопая регулярно свежие плюшки. Она замачивает из самым распрекрасным образом в чае, от чего тот наполняется маленькими чёрными зёрнышками.
- А я тебе рассказывала про мальчика, что жил с нами по соседству? – спрашивает бабуля, сидя как обычно в подушках и жуя булочку.
- Да. – впрочем, мой ответ не имеет в данном случае никакого значения. Суть вопроса не в том, чтобы удостовериться, что я уже знаю эту историю, а в том, чтобы уведомить меня, что бабушка намерена рассказать что-то по её мнению интересное.
Не забывая ни на минуту о булочке, погруженной в чай, бабушка приступает к рассказу, прерывающемуся лишь для того, чтобы откусить от плюшки да моими редкими замечаниями вроде «Вот те на!», демонстрирующими якобы заинтересованность.
- Когда мы жили в Германии (мы там пять лет пробыли) с нами на этаже жили бабка с внуком, немцы они были. Тому мальчику лет мало было. Три или четыре – не больше. Так его бабка не пускала гулять самого. Да мало ли что. А он вечно убежать норовил. Потому что это вроде как не круто (так это у вас сейчас называется) с бабушкой гулять. И однажды я выхожу на коридор в туалет (у нас один на этаже был) и вижу – он стоит довольный! Убежал! Она его не заметила. И смотрит он на меня такой радостный, улыбается и говорит аж сморщившись от удовольствия: «Und doch bin ich heraus!» И тут слышу, бабушка его в комнате зашебуршалась, услышала, наверное, как он это сказал. И тут он как на утёк! Ха-ха! Никогда не забуду…
О, Боже! Только не это! Слова «Я никогда не забуду, как… » обычно предваряют самые продолжительные и нудные из бабушкиных выступлений. Диву даюсь, сколько всего она помнит и никогда не забудет. Мне ничего не оставалось делать, как только покориться судьбе. Я поудобнее устроилась в кресле-качалке и постаралась не слушать. Незаметно мои мысли утекли куда-то далеко к Шопену, солнцу и ванильному пудингу. А бабушка всё продолжала бубнить. Она плавно перетекала от одной темы к другой. Я поражаюсь её этой способности начать рассказывать про то, какие раньше были хорошие юмористы а-ля Тарапуньки и Штепселя, потом плавно перейти неизвестным мне образом к своей соседке Мане, на которую она как-то замахнулась лопатой за то, что та выгребала землю из-под бабушкиного забора, чтобы увеличить за счёт этого свой участок. Стоит заметить, что и моя бабушка не менее активно копалась под этим злосчастным забором, отделяющим друг от друга их участки, и даже забивала под него колья, дабы предотвратить набеги Мани. Маня умерла год назад. Узнав это, моя бабушка обрадовалась. Но при мне она всё же старается не показывать своего удовлетворения тем фактом, что врага, ворующего её землю, больше нет. И вот от Мани бабушка бредёт всё дальше и дальше по бескрайним просторам своих воспоминаний и оказывается наконец в том далёком времени, когда она молодой девчонкой бежала перед началом войны вместе с матерью и пятью сёстрами из родной Румынии в Германию. Тогда же её и омолодили на три года, в чём она до сих пор никому кроме меня не призналась. Вероятно, для оформления документов она должна была числиться несовершеннолетней. В Германии бабушка провела пять лет, которые считает одними из самых счастливых в своей жизни. Особенно ей запомнились вкусные обеды, состоящие неизменно салата на Vorspeise, супа на первое, картофеля с котлетой на второе и ванильного пудинга и чёрного чая с лимоном на десерт. Папа бабушки, Георг, часто говаривал, что чай без лимона – это не чай. Ещё бабуле нравилось ходить вместе с отрядами Гитлерюгэнд в горы и лес, а также в кино.
Тем временем рассказ бабушки стал заметно редеть и в одну из образовавшихся пауз я встала и направилась к двери.
- Уходишь? Ну иди, иди. Не держу. – раздалось недовольное мне вслед.
Я закрыла за собой дверь и улыбнулась - Und doch bin ich heraus!
4. Кошки-мышки
Сварив кофе, я стою посреди кухни и не знаю, чем заняться. Бабушка уже съела овсянку и теперь пьёт чай. Я не хочу сидеть в её комнате, пока она не покончит с завтраком, ведь тогда он непременно затянется, так как бабуля начнёт мне что-нибудь рассказывать, а я это не люблю. Но поднос у неё забрать нужно. Не заходить же мне каждые пять минут в комнату, словно надзиратель, и проверять, допила ли она свой чай. Ну что ж, придётся зайти. Ладно, сейчас немного послушаю её, зато не буду долго сидеть с ней после обеда. Я устраиваюся в кресле и с некоторым умилением замечаю обрадованный бабушкин глаз. В нём отражаются её мысли по поводу того, какую же историю мне сегодня поведать. Ответ приходит сам собой в виде моей кошки Клеопатры, прыгнувшей мне на колени и незамедлительно начавшей мурлыкать. Звук этот похож на тарахтений малюсенького трактора.
- Мацька, Мацюшка! Посмотри на меня! – бабушка уже три года (именно столько она живёт со мной) безуспешно пытается наладить контакт с Клеопатрой. Поначалу кошка её вовсе не замечала и наотрез отказывалась заходить в мою комнату, где собственно и поселилась бабушка. Сейчас она довольно спокойно относится к старухе, но никогда не ластится и не прихпдит к ней сама без меня.
- Мацька! Ну повернись ко мне! – не теряет надежды бабушка. Поначалу меня жутко бесило то, что бабуля называет клеопатру совершенно другим и ктому же дурацким именем Мацька. Вариации его Малька и Мацюшка также нисколько не радовали меня. Несколько раз мы серьёзно повздорили из-за имени. Бабушка приводила нелепые аггументы. Ей якобы сложно произносить имя Клеопатра! Ни на грош не верю, ведь со словами никрофил и инквизиция бабуля справляется играючи. Историянелепого имени уходит в далёкой бабушкино детство. В её семье всегда было много животных. Мама мойе бабули, Анна, держала курей, одну из которых – видимо найменее удачливую – она зарезала собственноручно по праздникам. В проследствии Анна готовила её с чесночным соусом и гарниром в виде Kartoffelsalat, столь любимым моей маленькой ещё тогда бабушкой Генцей. Анна до замужества служила поварихой у одного румынского графа, и, разумеется, прекрасно готовила. Однако куры не очень вдохновляли бабушку. Гораздо больше ей нравились пара гнедых и одна белая лошадь, что обитали в конюшне рядом с домом. Иногда родители разрешали кормить их сахаром. Но чаще всего бабушка делала это, пока никто не видел. Это были папины лошади. Георг, отец бабули, служил офицером в австрийской коннице и лошадей имел по долгу службы. Странно, что он, который не мог смотреть на то, как его жена откручивает курочке голову праздничным утром, стал военным. Бабушка уверяет, что за всю свою долгую службу Георг не убил ни одного человека – он просто всегда стрелял в воздух. Но ещё больше чем лошадей бабушка любила кошек. Все коты, что когда либо жили в семье Етонов, именовались Мацьками. Имя Мацько гордо носили самцы, и соответственно Мацька – это модифицированный вариант для кошечек. И вот теперь это легендарное имя носит моя Клеопатра. Я уже не злюсь на бабушку за это – в сущности, мне всё равно. Я заметила, что я вообще ко многому слала безразлична за последние три года.
- Эти кошки такие садисты! – продолжала тем временем бабушка. – Была у меня кошечка, Манька. Как она мышек мучила! Словит мышку и не убивает её. Возьмёт да и отпустит. Та, бедненькая, думает, что может уйти, а Манька – цап – и снова её словит. И снова отпускает. Мышка опять убегает, Манька её за шкурку коготком – и назад. И так несколько раз. ну зачем так мучить эту мышь? Понятно ведь, что ей не убежать! Ну тут я не выдержала и пристукнула ей лопатой.
- Маньку?
- Нет конечно! Мышь – что б не мучилась.
Посчитав рассказ законченным, я встаю, убираю поднос с грязной посудой и поправляю бабушке подушки. Уже выходя из комнаты, слышу вслед:
- Подай мне газету.
Подавляя вздох, кладу бабушке на стул возле кровати свежую газету и снова направляюсь к выходу…
- А ты мне корвалол положила новый, а то я старый уже выпила.
- Да, положила.
Закрываю за собой дверь и тут же из-за неё раздаётся недовольное тихое, но достаточно громкое, чтобы мне было слышно, ворчание:
- Ну вечно убегает, ничего ей сказать не успеваю. Ой, ой.
Обречённо вздохнув, берусь за круглую деревянную ручку двери. Пристукнул бы меня и правда кто-нибудь лопатой!